Пару лет Шульга, ломая интеллигентскую натуру, был разнорабочим в нефтеразведке,
труд оказался тяжел и неинтересен, над ним все равно посмеивались, потому что отнюдь
не героического вида Шульга объяснял происхождение тика и шрамов неудачной охотой
на медведя.

В семьдесят втором Шульга подрядился в партию промысловиков по пушному зверю. В
бригаде было еще два охотника и проводник из местного населения. Метель загнала
их в избу и на месяц похоронила под снегом. Многовековой таежный опыт предупреждал
об опасностях коллективного заточения. Проводник сотворил заговор, чтоб люди от
замкнутого отчаяния не постреляли друг друга.

Народное колдовство не сработало, пересиленное более могучим средством. Все
кончилось бедой. Прошлый жилец оставил, кроме солонины и дроби, с десяток книг,
вперемежку с газетами – на растопку. Шульга от скуки принялся за Громова. Ему
досталась Книга Ярости «Дорогами Труда». В литературе он понимал мало, и
унылость текста соответствовала его темпераменту. Так Шульга выполнил два
необходимых Условия – Тщания и Непрерывности.

А после прочтения Книги в избушке началась смерть. Пытаясь скрыть преступление,
Шульга расчленил убитых и отнес в тайгу. Останки были обнаружены поисковой
группой. Трупы удалось опознать. Шульга предстал перед судом. Вины он не отрицал,
искренне раскаиваясь в содеянном. Чудовищный свой поступок истолковывал отравлением
«соболиным ядом», который был у промысловиков – чтобы не портить ценные шкурки,
зверьков травили. Он утверждал, что яд каким-то образом попал ему в пищу.

Шульга рассказал, как при свече читал, а потом почувствовал «измененность
состояния», будто по всему телу пробежал кипяток.

Скорее всего в адрес Шульги слетело обидное слово. К примеру, сказали: «Хватит,
мудила дерганый, свечки на херню переводить». Озлобленные вынужденным заточением
люди особо не церемонятся с выражениями, а теснота дает достаточно поводов для
грубости.

Шульга испытал всплеск нечеловеческой агрессии, схватился за топор и порешил
проводника и охотников. Через несколько часов гнев выветрился, пришло осознание
содеянного.

Шульге сделали соответствующие анализы и никаких последствий яда в организме не
обнаружили. Учитывая его раскаяние, помощь следствию и психогенный клаустрофобический
фактор преступления, высшую меру заменили пятнадцатью годами строгого режима.

Грозная статья не помогла Шульге в лагере. Далекий от уголовной казуистики, он,
простодушно отвечая на расспросы, упоминал, что проучился «два года в Педе».
Долговязый, щуплый, в очках, с прыгающей щекой, еще в следственном изоляторе
получивший кличку Завуч, Шульга был идеальным объектом глумления. Подавленным
невзрачным видом он сам определял себе статус в лагере – где-то между забитым «чушком»
и «шнырем», вечным уборщиком.

Отчаяние и страх терзали Шульгу. Исправить что-либо в своей жизни он не мог. Это
на фронте из разряда трусов реально было перейти в герои, совершив подвиг.
Подвига или хотя бы поступка, сразу поменявшего бы его положение в уголовном
мире, он не знал, да и не существовало, вероятно, подобного поступка.

Шульга сдружился в основном с такими же несчастными, как он, «чушками» или «обиженными».
Соседи по бараку, рядовые «мужики», общались с Шульгой крайне неохотно, понимая,
что тот дрейфует по иерархии вниз, и старались лишний раз не пересекаться с
человеком, которому того и гляди за излишнюю беспомощность подарят «тарелку с
дыркой» – то есть опустят.

Шульга, не знакомый с лагерной кастовостью, в расчете на сокращение срока и
какие-то поблажки, клюнул на предложение администрации и вступил в секцию
профилактики правонарушений. А потом выяснил, что перешел в разряд «козлов» –
так называли зэков, согласившихся сотрудничать с лагерным начальством.

Шульга попал в «актив». С повязкой на рукаве он дежурил на КПП между «жилухой» и
«промкой» – жилой и промышленной частями зоны. Учитывая хоть и незаконченное, но
все же гуманитарное образование и состояние здоровья – обострился лицевой тик, –
Шульгу перевели на работу в библиотеку. Там было полегче.

Он сидел шестой год. В свободное время Шульга запоем читал, причем все подряд, лишь
бы занять ум. Страх поутих, и в минуты душевного или ночного затишья он часто
задумывался над тем, что сделало из него, незлого робкого человека, убийцу.
Воспоминания приводили к той погибшей в огне книжке в грязно-сером переплете.

В лагерной библиотеке Шульга обнаружил громовскую повесть «Счастье, лети!». Это
была совсем другая книга, не та, что он прочел, но фамилию автора он не забыл.
Воскресным вечером со свойственной ему дотошностью Шульга прочел Книгу Власти. В
какой-то момент он ощутил произошедшую с ним душевную трансформацию, его ум
вдруг наполнился пульсирующим ощущением собственной значимости. Это новое ощущение
Шульге очень понравилось и, главное, он понял его источник и причины.

Шульга заметил: благодаря Книге, он способен оказывать воздействие на окружающих,
диктовать свою волю. Разумеется, менялся не мир вокруг, а человек, прочитавший
Книгу, – таинственная сила временно преображала мимику, взгляд, осанку, воздействовала
на оппонента жестами, голосом, словами. Можно сказать, Книга помогала Шульге вербовать
души тех, кто входил в его круг общения – «козлов», «чушков», «обиженных», «парашников»,
«шнырей», «петухов» – неприкасаемых уголовного мира.

Тем временем в лагере старую воровскую элиту постепенно вытеснило новое
поколение молодых бандитов. Эти уже не чтили прежний неписаный закон, запрещавший
унижать кого бы то ни было без причины. Школа беспредела, зародившаяся в лагерях
общего режима, переходила и на относительно благополучный «строгач». Низшим
кастам жилось теперь намного горше. Опускали ради забавы, от скуки. Поводом могло
послужить все что угодно, – миловидная внешность, хилость, излишняя
интеллигентность.

Однажды в лагере случился из ряда вон выходящий инцидент. Опущенный Тимур Ковров
законтачил молодого, подающего надежды авторитета – Ковров бросился на него и
стал облизывать. Блатной до полусмерти избил «петуха», но былое уважение он
навсегда потерял, и более того, «зашкваренный» сам пополнил ряды отверженных, и
вскоре его нашли повесившимся. Ковров же отлежался в госпитале, и, как увечному,
срок ему, по слухам, сократили.

Вряд ли кто обратил внимание – за два дня до странного покушения Шульга провел
беседу с Ковровым и подбил его на поступок. Этого Коврова опустили по подставе –
как новичка усадили на «петушиный» стул в лагерном кинотеатре. И уж совсем никто
не помнил, что еще раньше тот самый авторитет открыто измывался над Шульгой, обещая
«вогнать очкастому козлу ума в задние ворота».

Так Шульга изобрел свой способ защиты от уголовного мира – через бессловесных,
грязных, замученных существ, с отдельной униженной дырявой посудой, отчужденным
местом, чьим уделом было открывать рот и становиться в позу.

За месяц были законтачены несколько уважаемых людей, все те, кто когда-либо
досадил Шульге. Надо заметить, блатные, опущенные «петухом-камикадзе», потом
долго не жили, они резали вены, вешались, иначе бы их с изощренной жестокостью
насиловали давешние жертвы…

Шульга регулярно читал Книгу, дарящую ему на каждый день искусственную, но от
этого не менее действенную харизму. Даже матерые зэки, не понимая, что с ними происходит,
пасовали перед Шульгой.

Информация о том, кто настраивает «опущенных» против братвы, дошла до самого
пахана – среди изгоев нашлись доносчики. Пахан недоумевал, как чмошник вдруг
начал излучать такую душевую мощь. Нутром он чувствовал: Шульга непостижимым
образом мухлюет – и после долгих размышлений пришел к правильному выводу. Ночью
у Шульги выкрали Книгу. Пахан не разобрался с ее секретом, но по сути оказался
прав с источником таинственного морока.

Утром Шульга обнаружил пропажу. А барачный шестерка передал, что старшие
вызывают Завуча на разговор. Шульга догадывался, чем закончится встреча, но
неоднократно пережитое ощущение власти сделало его незаурядной личностью.

Разборка произошла на лесоповальном участке. Был февраль и темнело рано. Пахан
не ожидал сопротивления. С ним были всего один боец из ближайшего окружения и «бык»,
проигравший жизнь и ставший «торпедой», – он должен был устранить зарвавшегося
Завуча. Впрочем, пахан предполагал, что до этого не дойдет. Он собирался
предложить Шульге повеситься, чтобы «бык» не брал грех на душу. Петлю уже приладили
на подходящую ветку.

Шульга выглядел настолько поникшим, что никому не пришло в голову проверить его
на предмет оружия. И напрасно. В рукаве ватника он спрятал увесистый обрезок
стальной трубы, в который для тяжести был забит песок.

Пахан с удовлетворением отметил: Завуч больше не пульсирует самоуверенностью, и
лишний раз удостоверился, что имел дело с шулером, жульничающим при помощи
какого-то необычного гипноза.

Выслушав приговор, Шульга лишь поинтересовался, где находится сейчас Книга, обещая
открыть ее фантастический секрет. Заинтригованный пахан вытащил Книгу.

Шульга неторопливо зачерпнул рукой пригоршню снега, подождал, когда тот растает
до воды, взмахнул рукавом, так, что труба скользнула ему в руку и намертво
примерзла к мокрой ладони. Первый удар он обрушил на голову «торпеды». Воры вытащили
ножи, но дробящее оружие доказало свое преимущество. Шульге тоже досталось изрядно.
Ему только хватило сил подобрать Книгу, затем он лишился сознания.

У поединка был тайный свидетель – заключенный Савелий Воронцов. Он уже давно
находился под магическим влиянием Шульги и, чувствуя неладное, решил проследовать
за ним, и не ошибся. Помощь Воронцова очень пригодилась истекающему кровью
библиотекарю. Выкорчевав из руки Шульги обрезок трубы, Воронцов подкинул его убитому
«торпеде» и дал сигнал тревоги.

После инсценировки картина была иной: проигравшийся в карты «бык» учинил
расправу над воровской элитой, Шульга пытался вмешаться и получил ранение.

Начальство не особо поверило в эту байку, но приняло ее как основную версию, тем
более свидетелей было всего двое – Воронцов и раненый Шульга, и говорили они
одно и то же. Месяц Шульга провел на больничной койке, потом вернулся в лагерь.

Второе покушение Шульга смог пресечь превентивными мерами. Вор, готовящий ночное
нападение на Завуча, днем был зашкварен пидором Волковым, на месте погибшим от
ножа, но спасшим своего хозяина.

Блатные разумно предпочли больше не связываться с Шульгой. Уважать его не могли,
но трогать человека, по одному слову которого авторитетного вора могли бы
опозорить, тоже было легкомысленно.

С тех пор жизнь Шульги была подчинена однотипному уставу – утром он перечитывал
Книгу и остаток дня властвовал над униженными. Администрация посчитала нужным не
вмешиваться в сложившуюся ситуацию. Шульга в роли социального противовеса
наводил в лагере спокойствие и порядок, необходимые начальству, а за это ему оказывалась
негласная помощь. Пока Шульга находился в лагере, блатные старались больше не
допускать беспредела, и все касты относительно мирно сосуществовали.

Ближайшими соратниками Шульги по будущей библиотеке стали когда-то опущенный
Тимур Ковров, чушки Савелий Воронцов, Геннадий Фролов и Юрий Ляшенко. Они
освободились на несколько лет раньше Шульги. Сам он вышел в восемьдесят шестом,
отсидев четырнадцать лет из пятнадцати положенных.

Шульга разыскал своих лагерных товарищей. В компании с ними он сразу приступил к
активному собирательству Книг, раз сама судьба назначила его «библиотекарем».
Поначалу в тайну он никого не посвящал, говорил иносказаниями и недомолвками.
Даже преданному Коврову Шульга долго не раскрывал всей правды. Когда были
найдены первые Книги Памяти и Радости, Шульга всегда присутствовал на чтениях,
упирая на то, что эффект Книг достигается его присутствием.

Окружал себя Шульга привычным человеческим материалом, добывая его на социальном
дне, по притонам и помойкам. Бывшие «парашники», «козлы», «вафлеры» стали под
руководством Шульги опасной силой. Лагерные унижения породили у них лишь чувство
сплоченности, непримиримой ненависти к обществу и одно большое желание мстить –
кому угодно, всем сразу. Именно в контингенте было принципиальное отличие
шульгинской библиотеки от других подобных образований.

В сравнении с тем же Лагудовым, делавшим ставку на интеллигенцию, Шульга опирался
на отверженных. Кроме опущенных криминалов, рекрутов также набирали из разочаровавшихся
сектантов, бомжей, собирателей бутылок, спившихся люмпенов последнего разбора,
работоспособных инвалидов. Известно, что в библиотеку попала целая плотницкая
артель глухонемых – полтора десятка здоровенных мужиков, ловко орудующих топорами.
К началу девяностых количество читателей перевалило за сто пятьдесят.

Для финансирования клана «штатские» умело занимались привычным попрошайничеством,
мелким грабежом, вымогательством. «Пехота» – посвященные поисковики – добывала
Книги.

Шульга не ошибся в выборе социальной среды. Великое заблуждение социума
предполагало в отверженных душевную слабость, ненадежность, трусость. Наоборот,
отверженность сама по себе уже граничила с избранностью. Люди Шульги, ежедневно
причастные Тайне, были по-своему не менее духовны и интеллигентны, чем те же
инженеры Лагудова. С книгами Громова им открывался вход в иной универсум –
таинственный, грозный, полный загадок и будоражащей мистики, там тоже шла борьба,
было много опасных соперников, существовал житейский и боевой кодексы, оставалось
место благородству, отваге. Все решалось в честной, лицом к лицу, схватке, как в
старинные времена. Была там душевная награда, куда более сильная, чем водочный
приход, – надежда и вера в то неизведанное, что подарят в будущем найденные, еще
не прочитанные Книги.

Нет, конечно, не все шло гладко. В восемьдесят девятом библиотека пережила раскол.
Инициировали его Фролов и Ляшенко. Они утаили Книги Власти, найденные в одном из
многочисленных поисковых походов. Фролов и Ляшенко возглавляли тогда экспедицию
и, заполучив Книги, захотели личного лидерства.

Шульга понимал: любое жесткое вмешательство в ситуацию только навредит. Раскол
был неминуем, и чтобы он не закончился кровавым финалом, Шульга сам решил
возглавить его. Было проведено всеобщее собрание, на котором провозгласили
образование еще двух библиотек.

Разделение произошло мирно. По слухам, Фролов увел сорок человек в Свердловск.
Три десятка последовали за Ляшенко в Сочи. Шульга не обделил новых библиотекарей,
выдал каждому стартовый капитал – по три Книги Памяти и Радости, чтобы новые
библиотеки могли беспрепятственно вербовать читателей.

Из старой лагерной гвардии с Шульгой остались Ковров и Воронцов. Клан сократился
наполовину, но единовластию Шульги на ближайшие сроки ничто не угрожало, Ковров
и Воронцов были надежны и никогда бы не помыслили занять его место. Библиотека
Шульги обладала шестью Книгами Памяти, девятью книгами Радости, четырьмя книгами
Терпения, Книгой Ярости и Книгой Власти.

МОХОВА

В конце восьмидесятых и в начале девяностых межклановые стычки за Книги были особенно
кровавыми и частыми. Злобность библиотеки Елизаветы Макаровны Моховой стала
легендарной. На истории этой женщины, во многом определившей судьбу всех
собирателей Громова, следует задержаться особо, тем более, что известно многое.

Мохова выросла в семье без отца, была замкнутой девочкой, училась средне,
близких подруг не имела, с начальных классов отличалась болезненным самолюбием.
Закончив медицинское училище, она два года была на иждивении матери, числясь где-то
уборщицей, затем сдала экзамены в фармакологический институт на вечернее
отделение. Днем работала в аптеке.

Получив в восемьдесят третьем году второй диплом, Мохова устроилась в дом престарелых.

Приготовление лекарств ей нравилось, в лаборатории было прохладно и тихо. Среди
порошков и пробирок Мохова тайно упивалась скрытой властью над дряхлыми подопечными,
осознавая, что одного ее желания достаточно, чтобы превратить лекарство в
смертельный яд, причем без возможности уличить отравителя, – Мохова была прилежной
студенткой и разбиралась в тонкостях своего ремесла.

Иногда Мохова, шутки ради, подсыпала в кожную протирку от пролежней какой-нибудь
едкой дряни, воображая, как скребется в постели та или иная бабка, пытаясь
дотянуться артритной лапкой до источника огненного зуда, или часами таращится в
черный потолок, пытаясь заснуть после успокаивающего порошка, наполовину состоящего
из возбуждающего организм кофеина.

В таких забавах прошло еще несколько лет. Замуж Мохова не вышла, причем обвиняла
она в этом мать, с которой проживала совместно. То ли от упреков, то ли от внутренней
тоски мать умерла. Без ее пенсии денег на жизнь уже не хватало, и Мохова дополнительно
устроилась на полставки медсестрой в женское отделение.

Там пришлось поначалу несладко. В палатах стоял тяжелый смрад – лежачие старухи
оправлялись под себя. Ежедневно подмывать по нескольку раз добрую сотню пациенток
не представлялось возможным, и некоторые санитарки предпочитали держать окна
открытыми, чтобы обеспечить приток свежего воздуха. Поначалу старухи
простужались и мерли, но оставшиеся в живых, наоборот, закалились, и в холода
больше коченел персонал.

Борясь с вонью в ее первопричине, санитарки частенько недокармливали особо
неопрятных. Единственное, в чем старухам не отказывали, так это в пище духовной.
Им всегда выдавали газеты, журналы «Здоровье», «Работница» или книги, имевшиеся
в библиотеке.

Мохова быстро освоилась с новой работой, причем проблему тяжелых запахов она
устранила много гуманнее своих коллег. Профессия подсказала выход. Мохова
приготовила крепительное средство, которое санитарки добавляли старухам в пищу,
после чего даже самые заядлые какуньи оправлялись козьим пометом, причем не чаще
раза в неделю.

Решающей вехой в жизни Моховой стал день, когда в руки восьмидесятилетней Полины
Васильевны Горн попала редчайшая Книга Силы, в миру «Пролетарская».

Горн второй год как впала в старческое слабоумие. Она мало говорила, потеряв
навыки речи, но память сохранила возможность читать. Она плохо понимала слова,
но еще умела строить их из графических знаков. Смысл ей был уже не нужен. От
бессонницы Горн прочла всю Книгу Силы, выполнив два Условия, и встала как Лазарь.
Книга возвратила ей на время прыть и часть разума.

Мохова заглянула на шум и увидела дикую сцену.

Всегда лежащая в обмаранной ночнушке, Горн носилась между коек семенящим аллюром,
хватала все, что попадется под руку. Вдруг неожиданно остановившись посреди палаты,
Горн мучительно выкрикнула, словно выбила пробку из немого горла: «Илья Эренбург!»
– и насильственно захохотала. Потом слова посыпались одно за другим, точно
градины по жестяной крыше: «Давненько! Получилось! Военный, военный! Дамский!
Сырой! Дамский! Что называется, забыла!! „Она пыталась называть встречающиеся ей
предметы, но память плохо подчинялась, и Горн вслух описывала их свойства.
Выхватив из-под соседкиной головы подушку, она рычала: „Кубашка?! Кадушка?!
Мягкое, удобненько!! Заспанка!“ Или, опрокинув коробку со швейными принадлежностями,
выкрикивала: «Персток, неперсток! Чтоб не колко! Уколка!“

Начали просыпаться другие старухи, и Мохова собралась подвязать Горн и сделать
ей инъекцию успокоительного.

Горн увидела мутный шприц в руке Моховой, и глаза ее вспыхнули злобой. Она не
отважилась напасть на Мохову и предпочла отступательную тактику. Горн, точно
коза, легко скакала через тумбочки и койки. Мохова, которая была моложе ее на
полвека, просто не поспевала, ей было стыдно за свою медлительность и она
срывала злобу на проснувшихся бабках, которые наблюдали за погоней, поднявшись
на кроватях, как игрушечные встаньки: она развешивала во все стороны хлесткие
пощечины, зная – склероз несчастных старушек не выдаст правды.

Мохова долго бегала со шприцем за прыткой Горн, мечтая побыстрее вколоть
леденящее бодрость лекарство. Наконец, Мохова загнала Горн в угол и повалила на
тумбочку. Горн яростно отбивалась, скинув тапки, по-звериному царапаясь сразу
четырьмя конечностями. Хрипела она почти осмысленно: «Измажешь! Проститутка!
Заразишь! Блядь! Сколько тебе лет?!!» – и крючковатые ногти, похожие на янтарные
наросты, драли медицинский халат Моховой.

После ночного укола Горн пролежала неподвижно два дня, чуть ожила и к третьему вечеру
потянулась за книжкой. Мохова не мешала ей, лишь иногда приходила в палату и слышала
прорывающееся бормотание – Горн монотонно читала книгу.

Около полуночи из палаты снова донесся грохот. История повторилась с той
разницей, что Горн еще более окрепла и уже не убегала, а приняла фронтальный бой.

Вскоре Горн лежала, прикрученная ремнями к кровати, и дико ворочала головой, на
которой вспухал багровый ушиб.

Моховой досталось не меньше, чем лермонтовскому Мцыри от битвы с барсом: на шее,
лице, груди, руках кровоточили глубокие царапины. Мохова придирчиво следила за
своей внешностью, и раны привели ее в ярость.

Мохова подскочила к кровати и с размаху треснула Горн в челюсть. Кулаком она почувствовала,
как кракнул, ломаясь, зубной протез.

Старуха вытолкнула опухшим языком два обломка и вдруг внятно сказала: «Не бей,
Лизка!»

Мохова было занесла руку для второго удара… Старуха заворочалась и решительно
добавила, членя предложения на рыкающие слова: «Буду. Слушаться. Читай. Книгу.
Там. Сила».

Горн рассказала Моховой все, что она поняла о Книге. Мохова не сразу поверила
словам Горн, но утерла ей кровь и приложила к ушибу холодный компресс. Весь
следующий день Мохова что-то обдумывала, затем вызвалась вне очереди на ночную
смену. Санитарка, полагавшаяся Моховой в помощь, была отпущена домой.

Мохова не собиралась читать Книгу сама, рассчитывая, что это еще раз проделает
Горн, за которой она приготовилась вести наблюдение. Но ушиб сказался на здоровье
Горн: когда действие Силы кончилось, Горн не пришла даже в прежнее вялое
состояние полубезумия, а только спала и постанывала.

Усевшись неподалеку от Горн, чтобы следить за ее реакцией, Мохова стала читать
вслух. Это оказалось непросто, голос постепенно становился хриплым, внимание улетучивалось.
Но Мохова, проучившаяся в училище и вузе, умела зубрить.

К началу ночи Мохова одолела Книгу. В палате царила тишина. Мохова посмотрела на
Полину Горн и вздрогнула от неожиданности. Старуха уже сидела на кровати, свесив
ноги, похожие на черные ветки.

«Лизка!» – рявкнула Горн, впрочем, вполне миролюбиво, и заметалась по палате от
переизбытка силы.

Вдруг остальные старухи стали подниматься. Спина Моховой похолодела. Книга еще
не начала действовать на нее. Чтение вслух, направленное не в себя, а наружу,
замедлило эффект.

Выскользнув в коридор, Мохова закрыла палату на ключ и приставила к двери стул,
чтобы через верхнюю застекленную часть дверной рамы наблюдать за происходящим.

Увиденное было и страшным, и забавным. Старухи совершали чрезвычайно сильные, размашистые
движения руками, похожие на самообъятья, ноги выскакивали вперед, точно у
сторожевых солдат Мавзолея. На лицах при этом сменялись самые невозможные
гримасы. Иногда старухи выпаливали какие-нибудь слова: «Кишечник», «Здоровье», «Трудовые
заслуги» – или просто хохотали.

Как и Горн в первую ночь, они называли окружающие их предметы.

«Кандаш, Ракандаш! – выкрикивала кудлатая старуха, глядя на шариковую ручку. –
Письма делать!»

«Лампонька!» – вопила другая, уставясь в потолок.

Третья скандировала: «Чайникчек! С водичкой теплой!»

Четвертая, схватив будильник, сосредоточенно хрипела: «Хон! Хон! Телехон! Не
помню!» – И рычала от ярости: «Времечко!»

Сталкиваясь между собой, старухи пытались знакомиться: «Как фамилия? Анна
Кондратьевна! Забыла, что хотела! Сколько лет? А меня зовут Тарасенко! А фамилия?!
Крупникова. В общем, хорошее было платье! И питались хорошо! Что вы ели? Ваша
фамилия Алимова? Галина! Алимола? Я же сказала, казала, лазала! Зовут Галина?
Галила. Далила. Сколько вам лет? Шесть и два рубля. Нет, и три рубля!»

Увидев прильнувшее к дверному стеклу лицо Моховой, старуха с будильником свирепо
закричала: «Зеркало!»

Страх покинул Мохову. Она почувствовала Силу. С той секунды Мохова уже думала
над тем, как применить открывшееся свойство Книги. Уж конечно, она не собиралась
писать сенсационную статью в медицинский журнал.

Мысли ее оборвал тяжелый удар в дверь. Старухи построились живым тараном,
намереваясь выйти на свободу.

Мохова не боялась встречи. Она уже знала, что озверевших старух можно усмирить и
подчинить. Горн была тому примером. Мохова заранее приготовила дубинку – обрезок
высоковольтного кабеля с тяжелой оловянной начинкой проводов.

Дверь сотряс удар. Заскрипели по линолеуму колесики кроватей. Мохова поняла этот
тактический замысел, когда вылетело стекло над дверью и в оконном проеме повисла
старуха. Панцирная сетка койки отлично выполнила функцию батута и подбросила
старуху на два метра вверх. В раме были остатки стекла, и старуха напоролась на
них животом. Блея от ярости, она однако же пыталась ползти. Кровь перевернутыми
гималаями медленно заливала дверь, и казалось, что старуха пустила красные корни.

Второй десант был послан более удачно. Сначала в разбитом окошке засновала
швабра, выбивая осколки. Скрипнула панцирная сетка, в проем влетела новая
старуха и полезла вниз по двери в коридор.

Мохова не дала ей выползти и оглушила ударом дубинки. Затем сама открыла дверь и
отскочила на несколько метров.

Старухи кубарем выкатились из палаты и окружили Мохову. Горн встала возле двери,
показывая, что в схватке не участвует.

Старухи бесновались и выли, но не решались напасть. Каждую, кто скалился, как
перед прыжком, ожидал тяжелый удар дубинки. Наконец, старуха по фамилии
Резникова взяла на себя лидерство.

Выступив вперед, она шваброй отбила удар. Подняла руку, призывая к тишине.
Мохова не торопилась и дала ей высказаться. Послышалось какое-то подобие речи: «Тут,
во-первых, первым делом! Нужно делать! Так же, как и у вас, в тот раз! Сегодня я
делала, как называется, забыла! Я сегодня очень плохо делала!»

Старухи одобрительно зашумели в ответ на эту галиматью, только Полина Горн
насмешливо спросила: «Резникова, ты замужем?»

«Пятый год!» – огрызнулась та, потом свирепо обернулась к Моховой, вскинув
швабру.

Свистнул тяжелый кабель, и на стену изо рта Резниковой плеснуло бурой дрянью.
Мохова повторно замахнулась, и старухи, недовольно поскуливая, поплелись в
палату.

Усмирение обошлось малыми жертвами: у Резниковой была сломана челюсть; старуха,
застрявшая на стеклах в дверном оконце, получила глубокие порезы на животе. Их
перенесли на кровати, и Мохова оказала раненым первую помощь.

Вскоре действие Книги исчерпалось, и старухи, словно механические куклы, в
которых закончился завод, попадали там, где стояли.

Мохова перетащила тела в палату и уложила в койки, отмыла от крови дверь и подмела
стекла.

Второе коллективное прочтение уже не сопровождалось вспышками агрессии против
Моховой. Старухи полностью покорились ей, и во многом это была заслуга Горн,
воздействующей на товарок и уговором, и дубинкой, которую Мохова лично передала
ей, наделяя местной властью.

К Полине Горн не вернулась прежняя болтливость, ум ее стал рациональным, а мысли
лаконичны.

По совету Горн Мохова всю неделю проводила новые чтения в разных палатах. Для
подавления возможных очагов бунта на чтениях присутствовала сама Горн и с
десяток укрощенных старух.

Дружина росла с каждым дежурством Моховой. Книга действовала на дряхлые
организмы благотворно. В обычном состоянии старухи, конечно, не обладали и сотой
частью той силы, которую им давала Книга, но ум пребывал в относительной ясности.

Чудесный эффект Книги они частично перенесли на Мохову. Они были старые,
одинокие, позабытые собственными детьми, и в сердцах их теплилось нерастраченное
материнство. Но не крикливо повелевающее, а жертвенное.

Горн уловила эти настроения в среде старух. В ближайшую ночь Мохова была
наречена «дочей», а старухи назвались «мамками». Горн тщательно продумала ритуал
удочерения. Он был не особенно приятен и гигиеничен, с точки зрения Моховой, но
Горн уговорила ее послушаться.

Каждая старуха мазнула Мохову по лицу своими влагалищными выделениями, как бы
символизируя этим, что Мохова появилась на свет через ее утробу, и поклялась
оберегать «дочу» до последнего вздоха.

Ритуал прошли шестьдесят старух. Два новообращенных десятка следили за ними, беснуясь
и рыкая, – их тем временем усмиряли надсмотрщицы, вбивая подзатыльниками мысль,
что наибольшее счастье, которое им может выпасть, – это вскоре стать «мамкой».

В ту же ночь Горн сказала Моховой: «Персонал! Убрать!» – и провела ладонью под
горлом, имитируя ход мясницкого ножа.

Пришла пора действовать решительно. Кто-то настучал директору о ночном шуме,
разбитых стеклах и синяках. Было очевидно, эти ЧП происходили в смену Моховой, и
ей могли грозить серьезнейшие неприятности. Для операции у Моховой была верная
Горн и дружина общим числом около восьмидесяти старух.

Мохова сообщила директору Аванесову, что собирается провести в выходные в
женском отделении развлекательное чтение, по ее мнению, необходимое старым
пациенткам. Аванесов не возражал.

В одиннадцать часов дня женская половина дома престарелых пришла в движение. В
коридорах стоял непрекращающийся скрип перекатываемых коек. Ходячие старухи
везли лежачих подруг к месту общего сбора.

Мохова уже приобрела опыт внятного скорочтения и уложилась в рекордные сроки. С
верхнего мужского этажа несколько раз спускались любопытные медсестры. Им отвечали,
что обо всем договорено с начальством. Так или иначе, Мохова выиграла три часа.
И когда дежурная медсестра позвонила директору домой и доложила о столпотворении,
устроенном Моховой, было поздно.

Аванесов подъехал к заключительным страницам. Он коротко приказал развести
пациенток по палатам. Мохова только возвысила голос. Аванесов повторил приказ –
и снова безрезультатно. Он пригрозил Моховой увольнением за творящийся произвол.
На его крики сбежались медсестры и санитарки. Взявшись за спинки кроватей, они
покатили старух в палаты. Видя, что Мохова не реагирует на его слова, директор
направился к ней. И тут Мохова выкрикнула: «Конец!», – и захлопнула Книгу.