Я подолгу спал – сказывалась накопившаяся за минувшие недели усталость, кроме
того, бункер, лишенный естественного освещения, располагал к продолжительному
сну. В остальное время я штудировал хроники. Труд был написан преимущественно
сухим протокольным слогом. В однообразной манере перечислялись события и фамилии,
кто, когда и где нашел такую-то Книгу, образовал библиотеку или читальню, погиб
или, наоборот, уничтожил конкурента. Если достоверность события ставилась
автором под вопрос, то приводились различные источники с версиями спорного
эпизода. Попадались таблицы и даже карты, на которых стрелками указывались пешие
маршруты канувших в небытие былых распространителей Книг, бродячих апостолов. В
конце каждой главы имелись множественные примечания, сноски, приложения и
комментарии.

Летопись Дома резко выбивалась из общего стиля, выдавая эмоциональную авторскую
пристрастность. Текст пестрел красочными метафорами, часто сбиваясь на откровенные
здравицы Горн. Местами создавалось впечатление, что не фармацевт Елизавета
Макаровна Мохова, а именно Горн была истинным руководителем. По всей вероятности,
так оно и было. Еще на заре становления клана Горн оттеснила молодую начальницу,
отведя ей внешне яркую роль сакрального лидера. Истинная власть сосредоточилась
в руках Горн и нескольких десятков старух. Я уже понимал, что мне в лучшем
случае уготовят такую же формальную должность «внука». Зачем Горн это было нужно,
я не знал. Меня тогда не занимали такие глобальные вопросы. Я с пристальным
отвращением прочел описание «удочерения». Я не хотел, чтобы, по задумке Горн,
меня подвергли какой-нибудь отвратительной негигиеничной процедуре помазания. С
Горн сталось бы ради пущего эффекта извлечь из могилы труп Моховой, чтобы
наглядно для нескольких сотен баб инсценировать мистерию моего рождения. Я сказал
себе, что поговорю с Горн и попрошу максимально упростить обряд инициации.

Благодаря хроникам, к концу третьего дня я был довольно сносно подкован в
истории громовского мира. Вспомнив подхалимские рекомендации Дейла Карнеги, я
выучил фамилии всех ныне живущих «мамок»: Аксак, Назарова, Сушко, Резникова,
Волошина, Супрун, Фетишина, Кашманова, Харитонова, Гусева, Колычева, Емцева,
Цеханская, Синельник.

Вечером за мной пришла Маша. Обычно она держалась расслабленно, я бы даже сказал,
кокетливо, насколько это было возможно для матерой бабы с татуированными мужицкими
лапищами, которые она стеснительно прятала в рукава, как в муфту. На этот раз
Маша была предельно серьезна, не балагурила.

– Старшие позвали, – тихо и значительно сообщила Маша.

– Что передавала Полина Васильевна? – энергично поинтересовался я. – Инициация?

– Не… Смотрины. Знакомиться будут. Они сейчас в столовой возвращение отмечают.
Полина Васильевна поручила по такому случаю тебя приодеть. Для солидности…

Маша привела меня на склад с вещами, оставшимися от уничтоженной когда-то
мужской половины Дома. На перекладинах, похожие на исхудавших висельников,
болтались сотни костюмов, в большинстве своем старомодные и ветхие.

– У тебя какой размер? – спросила Маша, вооружаясь длинной палкой с крючком на
конце.

– Пятьдесят шестой…

– Не стариковский размер… – Маша сновала между одежных рядов, цепляя крюком все,
что ей приглянулось, а затем выкладывала передо мной. – Ты не думай. Здесь не
обноски. Это они себе на смерть запасли, в гроб. Все ж чистое, ненадеванное.

От рубашек я наотрез отказался из-за их поговорочной близости к телу и
ограничился темно-синим свитером. Маша подыскала мне два добротных костюма, от
черной пары впору пришелся пиджак, от серого костюма – брюки. Затем мы отправились
на смотрины.

Помню, с каким волнением я поднимался по широкой лестнице, опираясь рукой о
прохладу перил, выпукло-белую, словно вымерший костяной остов. Уже на ступенях я
услышал гармошку или аккордеон – для баяна переборы были слишком визгливы.
Тренькала гитара, доносилось неразборчивое хоровое пение, мешаясь с заливистыми
подголосками смеха.

– Разгулялись, – одобрила звуки Маша. Тем не менее, мы прошли мимо резонирующей
голосами и музыкой столовой. Маша открыла соседнюю дверь.

– Это раздаточная, – пояснила она. – Полина Васильевна так поручила. Хочет остальным
сюрприз устроить. Я пойду, скажу ей потихоньку, что привела тебя.

Гул праздника находился слева за тонкой неощутимой перегородкой с широким
квадратным окном, неплотно прикрытым оцинкованной ставней. В стене зашумел
внутренностями встроенный шкаф.

– О, Анкудинова десерт прислала… – озабоченно сказала Маша, открыла створки, вытащила
четыре противня и расположила на столе. В комнате приятно запахло яблочной выпечкой.

– Ты подожди несколько минут, я скоро, – пообещала Маша и убежала.

Я прильнул в щели между ставней и раздаточным окном.

Вытянутую, как вагон, столовую освещали елочные гирлянды. Россыпь крошечных
светляков, густо покрывавшая потолок и стены, мерцала, точно глубоководный
океанский планктон. Перед моими глазами двигались черные силуэты. Они звякали бутылками,
исторгали взрывы шакальего хохота. Совсем рядом по тарелке длинно царапнул нож,
и от этого фарфорового скрипа мне свело оскоминой скулу. Между расставленными
подковой столами шло гулянье. Я видел толстуху Клаву с посаженным на колени
аккордеоном. Она играла «Синий платочек», а вокруг стульев водили настороженный
хоровод с полдюжины старух. Во главе застольной подковы в окружении широкоплечей
свиты находилась Полина Васильевна Горн. Подперев рукой подбородок, она
внимательно слушала Резникову, чуть морщась от назойливого шума.

Прежде чем я разгадал смысл забавы, Клава неожиданно оборвала мотив, сплющив ревущие
мехи. Старухи с визгом кинулись занимать стулья. Какой-то не досталось места,
она беспомощно потыкалась и отступилась, разведя руками.

– Гусева вылетела! Слушаем про Гусеву! – радостно верещали более проворные,
топоча ногами. Они до комичного напоминали расшалившихся на перемене девочек, и
даже обращались друг к другу по фамилиям.

– Что читать про этого фанта? – громко спросила у общества Клава.

Гусева пригрозила подругам:

– Если возьмете из третьей недели, я обижусь…

Победительницы посовещались и объявили: – Восьмой день!

Клава взяла протянутую стопку бумаг, отыскала нужный лист, откашлялась и огласила:

– Письмо от Гусевой старосте Максаковой… «Женечка пришли мне гребешок я очень
прошу тебя гребешок а то Цеханская взяла мой гребешок и потеряла и теперь у меня
нет гребешка а новый гребешок не дали так что мне гребешок ну что тебе еще писать
чувствую себя хорошо только мне гребешок утром не могла причесаться так что обязательно
мне гребешок ну что тебе еще писать у меня все хорошо Поля уехала отчетов не
присылайте но очень тебя прошу гребешок ну что тебе еще писать приезжай в гости
и мне гребешок не забудь а больше писать нечего еще Вере Юрьевне поклон и будь
добра мне гребешок…»

Гусева отволокла в сторону лишний стул. Клава начала «На сопках Маньчжурии», и
хоровод вокруг стульев возобновился. Клава нарочно играла томительно долго, так,
что и старухи, и зрители вскоре начали изнывать от волнения. Кто-то даже крикнул:
«Да что ж ты издеваешься, Клавка!» – как аккордеон резко умолк, и старухи кинулись
к стульям. Выбыла Кашманова. Этой присудили стенографию пятнадцатого дня безумия.

Кашманова обиженно ахнула, всплеснула руками.

До того выбывшая из игры Гусева с легким злорадством зачитала:

«Избыточно пользуется губной помадой, тушью, румянами и пудрой. Выщипала брови.
Не расстается с флаконом лака, постоянно подкрашивает ногти. Украшается бусами,
брошками, клипсами. Кокетничает с воображаемым кавалером, обнажается. Стенографистку
и нянек принимает за своих соперниц. В эти минуты становится агрессивна.
Сексуально расторможена. Постоянно говорит о половых отношениях, открыто
мастурбирует. Хочет поехать на Кавказ „вкусить винограда и радостей“. Полагает,
что ей двадцать лет и она должна выйти замуж. С одинаковой интонацией повторяет:
„И тогда я, стоя на коленях, сделала ему по-французски…“«.

Столовая сотрясалась от смеха.

– Вот дуры! – защищалась Кашманова, изображая невозмутимость. – И что тут такого?!
Нормальное женское поведение! А вы все дуры! Особенно Аксак и Емцева!

Две старухи на стульях довольно захихикали.

Клава начала «Осенний вальс». Я увидел Машу. Обойдя сдвинутые столы, она шла
прямиком к Горн. Маша наклонилась к уху начальницы и что-то сообщила.

Клава сменила тактику измора, и аккордеон рявкнул через короткий промежуток
времени. Опростоволосилась старуха по фамилии Цеханская.

– Стенография, девятый день, – с выражением зачитала Кашманова. – «Забыла, как
называются пальцы на руках. Указательный палец называет „большим“, а остальные –
„которые поменьше“. При виде шприца говорит: „О, хрусталь понесли!“. Если ей возражают,
что это шприц, удивленно переспрашивает: „Шприц? А тогда что такое хрусталь?“.
Уверяет, что иностранная разведка наложила ей на язык свои слова. Она думает „кофта“,
а произносится „солнце“. Жалуется, что из глаз читают мысли, особенно днем.
Просит запереть ее в темную комнату. Неопрятна мочой и калом…».

Несколько столов под нестройные гитарные аккорды затянули песню:

Жили-были не тужили четверо друзей!
Баб снимали, водку пили, пиздили хачей!

– Клавка! – радостно всполошились старухи. – Утрем молодежи нос! Давай про
вечера на Оби!

– Поля! – собеседница Горн стукнула кулаком по столу. – Ты не понимаешь! Если
правильно читать, то никакого освещения не нужно. Свет образуется сам из чтеца!

– Резникова! – повысила голос Горн. – Это бездоказательно!

В куплет о похождениях четырех друзей, как грузовик, врезались пропетые бойким
хором строчки:

Хороши вечера на Оби, —
Ты, мой миленький, мне подсоби:
Я люблю танцевать да плясать —
Научись на гармошке играть!

Баб снимал Иван Иваныч!
Приводил Иван Степаныч!
Раздевал Иван Кузьмич! —

выкрикивала хриплым речитативом запевала.

Столы подхватили: «А всех ебал Иван Фомич!», – но смех потонул в «Вечерах на Оби».

Буду петь да тебя целовать!
Научись на гармошке играть!…

Посреди этой музыкальной вакханалии в раздаточную вернулась Маша:

– Идем, – сказала она. – Тебя ждут.

Я переживал мучительное состояние школьника-новичка, выставленного на позор
всеобщего обозрения перед чужим и враждебным классом. С нашим приходом в
столовой воцарилась болотная тишина. Завитые, вычурно накрашенные и разодетые
старухи, плечистые охранницы со звериными челюстями, испитыми глазами,
татуированными руками – все это опасное сборище настороженно изучало меня.

– Вот, коллеги, – сказала после долгой паузы Горн. – Алексей Мохов… О котором… я
вам говорила… Правда похож… на Лизавету Макаровну?

– Ага, – хмуро усмехнулась Резникова. – Как свинья на коня…

Старухи заулыбались. Интрига забавляла их.

– Поля, – хрупкая Цеханская пригладила стриженные модными завитками виски, –
сходство с Лизой очень относительное. – Воробьиная голова «мамки» сидела на
такой же чуткой птичьей шее.

– Бледненький он какой-то, – насмешливо сказала Кашманова. Засалившийся крепкий
ее нос смахивал на желтый лакированный каблук, щеки покрывала родимая крошка. –
Не подходит нам…

– Откормим, – хмыкнула Горн.

– Это ведь не так-то просто внуком у нас быть, – обратилась ко мне краснощекая,
с пунцово напомаженным ртом старуха, в цветастой юбке и зеленой вязаной кофте. –
Не всякий справится.

– Он парень способный, – сказала Горн. – Освоит.

– Проверить его надо, – выступила худая старуха с распущенными по платью пышными
фиолетовыми сединами. – Проэкзаменовать.

– Дело говоришь, Харитонова, – поддержала Гусева. – Возьмем с испытательным
сроком…

Было очевидно, что никто из четырнадцати не воспринимал всерьез легенду о
новообретенном внуке. Я не заметил впрочем в старухах и открытой агрессии. Меня
беспокоили охранницы. Они как-то характерно, по-мужицки, потирали руки, глумливо
переглядывались, скаля нержавеющие коронки, грубой пятерней почесывали
промежность раздвинутых ватных штанин, заправленных в кирзовые сапоги.

Даже стоящая рядом Маша почуяла что-то неладное и сказала медленно сатанеющим
бабищам:

– Тихо, тихо. Без глупостей…

– Что-то вы, девушки… не приветливые, – мелко вздохнула Горн. – Уйдем мы от вас…

– Уводи его в бункер, Поля, – подтвердила Резникова. – От греха подальше…

Признаюсь, я испытал огромное облегчение, когда в сопровождении Горн и Маши
наконец-то покинул столовую.

– Поздравляю, Алешка, – как мне показалось, лицемерно сказала Горн. – Произвел
хорошее впечатление.

– Не думаю, – я оглянулся на идущую поодаль Машу и украдкой шепнул Горн: – Они
вам не поверили. Насчет внука.

– Разумеется, не поверили. Они же… не полные идиотки… – Горн притянула меня к
себе за рукав. – Алешка… чудак… их не волнуют… вопросы родства… Лизка была…
своеобразным фактором… стабильности… Она умерла… и Дому понадобился новый…
источник властного баланса… Своеобразный амулет… Часто на свадьбах… рядом с
невестой находится… посаженый отец. Вот ты и будешь… таким же ритуальным родственником…
с формальными обязанностями. Не сложными, но очень важными. Я потом тебе…
подробно объясню суть… Так что не волнуйся… Все договорено…

Вместо того чтобы спуститься вниз, меня почему-то повели на боковую лестницу,
ведущую на третий этаж.

– Хочу представить тебя… еще одной особе, – повернулась на последних ступенях
Горн. – Она, конечно… не заслужила этого… Но мы проявим великодушие… Да, Алешка?

– Полина Васильевна, – заартачился я. – Я устал от встреч. Может, завтра?

– Не упрямься… Трудно навестить пожилую даму?… Пришли… – Горн остановилась перед
дверью и выудила связку ключей. – Завтра, Алешка… будет поздно. Мы ей специально…
Книгу Силы прочли… чтобы она смогла… с тобой поговорить. Через несколько часов…
она снова сойдет с ума. Больше ее реанимировать не будем. Используй момент… Маша
подождет в коридоре… потом проводит до бункера…

Тяжелый синий свет выстелил на полу симметричные ромбы оконной решетки. В
сумрачной палате находилась лишь кровать с высокими металлическими спинками. На
простыне лежала старуха в задравшейся ночной рубахе. Разведенные руки крепились
широкими ремнями к металлическим штангам кровати. Точно так же за щиколотки были
обездвижены ноги.

– Вынужденные… меры предосторожности, – вздохнула Горн. – Мало ли… что ей в
голову взбредет…

Она приблизилась к кровати:

– Как себя чувствуешь?

Старуха пошевелилась:

– Лучше всех.

– Извини за ремешки. Действие Силы закончится… и тебя развяжут…

– Заранее благодарю. Позже ведь не получится, все слова позабуду, – старуха снова
качнула панцирную сетку, зашелестевшую плетеным металлом.

– Догадываешься… почему я пришла?

– Вязинцева показать, – просто сказала старуха.

– Я подумала… тебе было бы интересно… лично с ним познакомиться. Подойди, Алешка…
– Горн поманила меня пальцем. – Она не кусается. Пока что…

Я сделал несколько шагов к кровати, стараясь не смотреть на одутловатые, в
сосудистых кляксах ноги, запретную курчавую тень в глубине ночнушки. Я уже понял,
что прикованная к кровати старуха – мать Маргариты Тихоновны.

– Сколько тебе нужно, Валя? Десяти минут хватит?

– Хватит.

– Только не запугивай его…

– Иди, Поля, иди. Празднуй воскрешение соратниц. Это у них развлечение такое
экстремальное, – язвительно пояснила старуха, – специально отказываются на время
от Книги Силы, а потом друг другу зачитывают, кто чего натворил.

– Без риска игра не игра… – Горн кивнула нам и вышла.

– Здравствуй, Алексей, – властное лицо старухи покрывали глубокие, точно
прорезанные нитками, морщины. Зачесанные наверх пегие волосы слиплись в нарост,
напоминавший древесный гриб-чагу. Дряблые уши заканчивались крупными мочками,
похожими на размокший хлебный мякиш.

– Здравствуйте, Валентина Григорьевна.

Услышав свое имя, старуха удивленно подняла вылезшие седые брови:

– Это Полина тебя просветила?

– Она рассказала, что это вы утаили Книгу Смысла.

– Точно, утаила, – с удовольствием подтвердила старуха. – Что еще?

– Ваша дочь в моей читальне была… – сказал я и сразу пожалел. Старуха могла не
знать о гибели Селивановой, и горькая новость была бы для нее ударом.

– Мне сообщили, что Марго нет в живых. Я не переживаю. Скоро я потеряю всякий ум
и возможность скорбеть. Но я бы не хотела, чтобы ты держал на нее обиду. Это
ведь я посоветовала Марго оставить тебя библиотекарем у широнинцев… – Старуха
поежилась, словно от холода. – Наплывает. На мысли, – пожаловалась она. – Душное,
белое, как вата. Скоро совсем накроет… Болезнь берет свое… Будь добр, – в голосе
старухи прозвенело раздражение, – не косись так на мои телеса! Мне неприятно…

Я поспешно отвернулся к стене и спросил:

– Валентина Григорьевна, ведь это вы прислали мне Книгу Смысла?

На распятых руках под желатиновой трясущейся кожей вспухли и погасли напрягшиеся
мускульные желваки.

– Книга нашлась в девяносто четвертом. На меня работал довольно большой штат
непосвященной агентуры. Обычные наемники. Им ничего не объясняли, так было
удобнее и безопаснее. Катерина Черемис, работник московского архива, позвонила:
«Валентина Григорьевна, для вас есть Громов. „Дума о сталинском фарфоре“.
Счастливая находка, весь тираж был пущен под нож, а этот экземпляр чудом
сохранился в типографском музее». Я была уверена, что это не тот Громов. Книги с
таким названием не было в библиотечных списках. Все равно, приехала в Москву. И
такой сюрприз – старуха беспокойно зашевелилась. Глаза, почти лишенные ресниц,
горели недоброй влажной искрой, тонкие бескровные губы налились венозной мутью,
вывернулись, как перетянутые жилы. – Ты прочел Книгу и знаешь, что она искушает.
Я тоже не удержалась и прочла. А вместо откровения мне назвалось одно-единственное
слово… – дыхание старухи участилось. Схваченные ремнями запястья вспухли от подкожных
импульсов бесноватой энергии. – Представь, столько смертей, пролитой крови, ради
звукосочетания, похожего на купеческую фамилию – «Вязинцев». Не густо, правда?
Совсем не то, чего ожидала я и полторы тысячи верующих «мамок». Нет, я не решилась
уничтожить Книгу. Я устранила опасную свидетельницу Черемис. А потом занялась
преобразованием клана. Он слишком обрюзг. Почти всех лишних «мамок» удалось положить
под Невербино. Уже после битвы Марго доставила списки новых читален, в том числе
и той, где обустроилась она. Я наткнулась на библиотекаря Вязинцева… – плененное
тело натянуло ремни, в отвисшей рубахе показалось пергаментное устье давно иссохших
мумифицированных грудей. – Я не сообщала Марго о Книге Смысла, она должна была
только следить за событиями в регионе. Долгие годы меня съедала досада. Почему
какой-то Вязинцев?! А если пойти наперекор Смыслу и убить его воплощение? Что
тогда? Как извернутся Книги?! – Желтые высохшие ноздри трепетали, словно старуха
взяла след, тонкая кожная перепонка на горловой впадине колебалась как чувствительная
мембрана. – Вязинцева убрали. А Книга снова называет эту фамилию. Марго мне
докладывает, что появился племянник… Я ей сказала, что к тебе надо присмотреться…
– старуха вдруг двинула крупом в сетку, резко подалась вперед, и только ремни
удержали ее. – Дело не в тебе! Сучонок! Даже то, что ты получил Книгу, – это чистая
случайность! Со мной помрачение было! Видимо, я начинала сходить с ума! Ты не
особенный! Ты просто часть иных обстоятельств! – Если бы не произносимые речи, я
бы сказал, что она просто щелкает пастью, норовя впиться мне в горло алыми, как
у овчарки, деснами. – Книга вольна выбирать претендентов! Тыкать на каждого, вовлеченного
в радиус ее воздействия! Не станет тебя, назовет другого! – Старуха вдруг
обессилела, упала на подушку, прикрыв до половины глаза. – А Марго этого не
понимала. Она испугалась, что Лизка тебя убьет… – Старуха благодушно зевнула: –
Все теперь. Я устала. Закончилась. Уходи.

ВЗАПЕРТИ

Наутро я встал, а дверь бункера уже не открывалась. Не веря случившемуся, все
аукал: «Эй, кто-нибудь!», «Маша! Тут засов заклинило!». Никто не пришел. Тряс
дверь, но вскоре бросил – сотрясался только я.

Накатила мучительная желудочная паника. Я выхватил из-под тахты «утку». Присел
на корточки. В лихорадочных поисках бумаги вывернул ящики стола. Посыпались
тетради. Я отщипнул из подвернувшейся несколько листков, утерся.

Полегчало. Взялся за освобождение с новыми силами. С разбегу штурмовал телом неподатливую
дверь. Надрывно, не щадя связок, кричал: «Полина Васильевна!». – Вначале грозно:
«Я требую!», – затем жалобно: «Прошу вас!», – и снова грозно: «Приказываю,
откройте! Я Алексей Мохов!».

Тщетно. Я сорвал голос, расшиб оба плеча. Обессилев, лег на спину и колотил
ногами в дверь. Прекратил, когда отбитые ступни спеклись от боли.

Осенило: все подстроено, за мною тайно наблюдали! Конечно же! Это и был экзамен
на должность «внука», а я сделал максимально возможное, чтоб провалить его.
Бесноватые вопли, спущенные штаны, расстройство кишечника, корчи на полу. Ужасно.
На свободу и власть мог рассчитывать только отважный узник. Трус и ничтожество
не заслуживал снисхождения – так решили старухи. Я чуть не застонал от осознания
непоправимости.

Нужно было срочно исправлять позорное впечатление, которое я произвел на тайных
соглядатаев. Причем, чтобы они не поняли, что я раскусил эту игру.

Я призвал на помощь былое актерское мастерство. Устало рассмеялся, приосанился,
сплюнул на пол, произнес: «Вот, сволочи…», – кажется, прозвучало хорошо. Крепко,
с презрительной хрипотцой. Мужественный веселый человек ради собственной забавы
покривлялся перед дверью и перестал. Подумаешь, ну, справил нужду – дело-то обычное.
А теперь наружу вылез истинный несгибаемый характер. Эдакого парня разве
испугаешь одиночной камерой. Он сейчас отожмется от пола, потом за стол сядет и
начнет тетради листать…

Их было шесть – черная, голубая, серая и три коричневых, – древние, из
незапамятных советских времен тетради, в клеенчатом переплете. Таких я давно уже
не видел. Они исчезли с прилавков много лет назад.

Черная оказалась початой. На обложке от руки кто-то написал: «Для кулинарных
рецептов». Внутри тетрадь была разделена на главы. «Первые блюда», «Блюда из
мяса», «Блюда из рыбы», «Десерты», «Салаты», «Напитки». Рецептов не было, сразу
после заглавия шли чистые листы.

Коричневые тетради были нетронутыми, но я тщательно их просмотрел до самого
типографского верлибра на заднем форзаце:
...

Понинковская КБФ

ТЕТРАДЬ ОБЩАЯ

Арт. 6377-У 96 листов

Цена 84 коп.

ГОСТ 13 309-79

В серой тетради цена была перечеркнута и написана новая, чернилами – 1,65 коп.
Ниже стояла подпись того, кто зачеркнул старую цену.

В голубой тетради лежал лист отрывного календаря за девяносто девятый год,
четырнадцатое октября, четверг. На лицевой стороне была какая-то астрологическая
чушь:
...

«Солнце в Весах, Управитель Юпитер. Восход 7.57. Заход 18.33. Следите за словами
и эмоциями, рекомендуется помолиться и проговорить позитивные настрои и установки.
Не увлекайтесь сладким. Нельзя воздействовать на печень, желчный пузырь, кровь и
кожу. Можно лечить болезни легких, бронхов. Камень Солнца – лабрадор. Камень
Луны – гиацинт».

Из любопытства я перевернул клочок, и мое сердце будто рванули вниз, распарывая
внутренности. Вот что было напечатано крошечно-муравьиным шрифтом:
...

Покров.

Этот праздник уходит корнями в глубокое языческое прошлое, когда наши предки
отмечали встречу осени с зимой. Народные верования связывали название Покров с
первым инеем, который «покрывал» землю. С приходом на Русь христианства этот
праздник отмечался в честь пресвятой Богородицы и ее чудесного плата – покрова
или мафория, который она распростерла над молящимися в храме людьми, защищая «от
врагов видимых и невидимых».

На Руси с Покрова дня начинались свадьбы. Девушки, веря в силу Покрова
содействовать брачному союзу, спозаранку бежали в церковь и ставили свечу
празднику. Существовало поверье: кто раньше поставит свечу, тот раньше и замуж
выйдет.

В старину говаривали:

На Покров до обеда осень, а после обеда – зимушка-зима.

Покров, натопи избу без дров!

Покров-батюшка, покрой землю снежком, а меня женишком!

Опосля Покрова заревет девка, как корова.

Кровь горячими спазмами окатывала голову. Я склонился пониже над столом,
опасаясь, что на лице проступила гипсовая маска ужаса. Долго не мог отдышаться.
Воздух перехватило, словно окунули в прорубь. Слава Богу, я полагал, что за мною
наблюдают, и ничем себя не выдал, сдержался. Я слишком хорошо знал, что означает
в громовской терминологии слово «Покров»…

Листок, залетевший из прошлого тысячелетия. Он всегда передо мной. Черная метка
и бессменный календарь. В бункере с первого дня застыло 14 октября, вечный
Покров…

Утихли кровяные пульсы в голове, восстановилось дыхание. И колотящееся сердце
потащилось назад, застегивая на болезненную змейку второпях разорванное нутро. Я
заставил себя поверить, что календарный лист не изощренное послание Горн, а
глупая случайность, недоразумение.

Меня отвлек зарокотавший в стене невидимый механизм. Я стремглав подбежал к заслонке.
В нише стоял поднос с едой и чистое фаянсовое судно, пахнущее хлоркой.

Я для порядка покричал в подъемник: «Откройте, откройте!», – лишь ойкнуло
жестяным эхом в шахте.

Вытащил поднос: пюре с котлетой, салат и чай. Голода не было, но я поел.
Спокойно, с достоинством, позируя наблюдателям.

Затем поставил в нижнее отделение ниши «утку», полную разжиженного страха, а на
верхнюю половину – поднос с пустыми тарелками. Прикрыл заслонку. В стене заскрежетали
шестеренки, скрипнул трос…

Я еще долго играл на публику – хорохорился, вслух дерзил, чуть восстановились
связки, горланил песни – словом, изображал бесшабашного удальца. Разве что спал
при включенном плафоне. Я попробовал без света, но космическая темнота бункера
сразу превращалась в безвоздушный страх. Это было выше моих сил.

Я украдкой изучил потолок, стены, фальшивые «окна», вклеенные фотообои и нигде
не нашел скрытых шпионских устройств. Кроме дверного глазка, ничто не смотрело
внутрь бункера, поэтому «спектакли мужества» я ставил перед дверью.

Катились одинаковые дни, разнящиеся лишь гарниром. Никто не восхищался отважным
узником, не посылал ответных сигналов, из которых он бы мог предположить, что
его поведение оценено. Лишь безучастный подъемник исправно, четыре раза в сутки
поставлял мне пищу и судно.

Более календарного листка, найденного в голубой тетради, меня подкосили лампочки.
Их присылали с каждым обедом. Достаю поднос, а на салфетке – лампочка. Матовая,
на шестьдесят ватт. Вначале я был рад. Потом порядком струхнул, хоть и не подал
виду, что догадался: меня хотят впрок обеспечить светом. Ради эксперимента
отправил одну обратно, так на следующий день прислали две. Пытка прекратилась,
когда этих лампочек накопилось штук сорок или больше.

Однажды я понял, что тюремщиц не интересует мой характер, и перестал корчить
храбреца. Единственное, я еще долго не мог смириться, что брошен на произвол
судьбы. Подъемник был хоть и односторонним, но все же средством коммуникации. Я
настойчиво пытался наладить диалог, писал развернутые жалобы на имя Горн,
неизменно начиная: «Уважаемая Полина Васильевна».

Убедительно и вежливо просил объяснить причины моего заточения, стыдил за
нарушение слова, хоть и осознавал, что косвенно Горн свое обещание сдержала – я
получил жизнь и неприкосновенность.

Между упреками и требованиями я клянчил мелкие поблажки. То мне еще одно одеяло
подавай, то витамины и телевизор, то парацетамол и свежие газеты. Ничего не
получил.

Впрочем, я не могу утверждать, что на меня совсем не реагировали. У Горн было особое
представление о потребностях заключенного. Ведь прислали же мне без всяких
напоминаний вату, спирт. И электробритву дали, маникюрные ножницы, о которых не
осмеливался просить.

Каждый божий день я строчил письма и клал в подъемник рядом с грязными тарелками.
Ответа, разумеется, не дождался. Нет, вру. Один раз ответили. Но не в виде письма.

Дело было так. Я как-то сорвался и отправил Горн очень грубое послание.
Начиналось оно словами: «Горн – ты блядская сука и сраная пидараска!». До завтрака
я излил на бумагу весь свой матерный арсенал. Я очень надеялся, что беспрецедентное
хамство подвигнет Горн на ответную реакцию.

И не ошибся. Мне, как обычно, прислали обед, и в стакане с компотом плавал густой
смачно-зеленый плевок. Вот и вся, с позволения сказать, переписка. Впрочем, допускаю,
что плевала в компот не Горн, а повариха. Она тоже могла обидеться за начальницу.

Я извинялся на нескольких листах, мол, нервы сдали. Мне никак не дали понять,
что я прощен, но в компот больше не плевали. И на том спасибо.

Я почему-то укрепился в ложной уверенности, что меня засадили в бункер не для того,
чтобы уморить. Кормят, ухаживают – стало быть, нужен живым. А если жизнь Вязинцева
представляет ценность, то, в свою очередь, смерть Вязинцева невыгодна. Проверить
это допущение можно было единственным способом – разыграть самоубийство и выманить
тюремщиц в бункер. В лучшем случае, они заявятся спасать «внука». В худшем –
забрать бездыханное тело.

Я не знал, что даст мне появление охраны в бункере – сбежать-то вряд ли получится,
а разоблаченный, я превращусь в посмешище. Нужно было все хорошенько обмозговать.
Перебрав множество вариантов, я выбрал голодовку. Во-первых, смерть была удобно
растянута во времени, да и Горн могла сжалиться раньше критического срока. Во-вторых,
меня было сложнее уличить в симуляции – поди разберись, насколько я истощен и
обезвожен в действительности.

Я потихоньку делал запасы хлеба и прятал в одеяле. Скопив буханки полторы,
написал прощальное письмо.

Завтраки, обеды, ужины нетронутыми отправлялись обратно. Я питался в темноте
сухарями, и тогда же ползал к батарее на водопой, от души надеясь, что Горн не
прознала о дополнительном источнике. Утолив жажду, зажигал свет и демонстративно
на всеобщее обозрение чахнул. Первые три дня я пользовался судном – дескать, организм
еще вырабатывает остаточные ресурсы. Потом и судно уплывало наверх пустым – а
откуда ему быть полным? Гордый заключенный не ест и не пьет.

Я соорудил специальный насест из бумаги и оправлялся туда. А мочился под батарею,
в естественный сток между полом и плинтусом. Все это в полной темноте. Батарея
давала в сутки максимум два стакана, так что я в какой-то степени страдал от
недостатка жидкости. Кроме того, концентрированная моча скверно пахла канализацией.
Слава Богу, скудная хлебная диета сказалась положительно на плотности стула, он
был сухим и почти без запаха.