Очнулся днем. Горн снова читала. Я тайком понаблюдал за ней, потом задремал,
пока не был разбужен звонкой болтовней – Горн общалась с бессонной Машей. После
Книги Полина Васильевна явно ощущала необычайный прилив сил. Какое-то время
старуха развлекалась небольшими кружочками фольги, которые с увлечением сминала
вдвое или вчетверо, в зависимости от размера, и выкладывала рядком на широком
подлокотнике кресла. Потом крутила в руке мягкий, точно из пластилина, стержень,
похожий на крупный гвоздь, податливо принимавший формы каждого нажатия узловатых
пальцев. В ридикюле заиграл дурашливый марш. Горн вытащила мобильный телефон и
ликующе сообщила:

– Везу!… Сюрприз!… Не угадала!… Внука!…

Отодвинув шторку, старуха долго смотрела в окно. Краем глаза я видел летящую
ровную белизну, напоминавшую надоблачный полет.

– Намело за ночь… – заключила Горн. – Зима…

– Проснулся, – вдруг хрипло сказала Маша.

Горн сразу повернулась. Лицо ее озарила улыбка:

– Алешка! Хорош дрыхнуть!

Она склонилась к подлокотнику, прицелилась и щелкнула ногтем, точно играла в «чапаева».
Слетевший комок фольги, ощутимо врезавшийся мне в щеку, оказался сплющенной
монетой.

– Вставай, поднимайся, рабочий народ, – обстреливала меня расшалившаяся старуха.
– Огонь, батарея, пли!

– Прекратите, Полина Васильевна, – сердито сказал я. – Больно же!

Горн залилась радостным смехом:

– Жрать хочешь? Машка, подай ему! Не жадничай! Это такой парень! Сокровище наше!
Кровиночка!

Денщица протянула мне бутерброды в промасленном пакете и налила из термоса
стакан чаю. Голода я не испытывал, но послушно сжевал кисловатый хлеб с жилистой
копченой колбасой.

– В туалет надо? – заботливо осведомилась Горн.

Я подумал и кивнул.

– По-большому, по-маленькому? – она подмигнула денщице, та стукнула кулаком по
перегородке, разделявшей кузов и кабину: «Люся, притормози!»

«Уазик» вильнул к обочине и остановился.

– Только не убегай, – попросила Горн. – Все равно догоним… И накинь что-нибудь…
Похолодало… Ты не ответил… Дать бумажку?

– Не надо… – процедил я.

– Ну, как знаешь… Маша, сопроводи…

Заснеженная степь окатила студеной волной. Маша пропустила меня вперед и вылезла
следом. Я, чуть покачиваясь на шатких спросонья ногах, пристроился возле заиндевелых
зарослей репейника.

Маша, не отводя оцепеневших сторожевых глаз, одной рукой подобрала полы ватника,
второй приспустила штаны и присела неподалеку. Между грубых подошв ее сапог с
журчанием потекло желтое сусло. Маша вдруг спросила:

– А ты, это… Правда, Мохов?

– Да, – не моргнув сказал я. – Алексей Мохов.

– На Елизавету Макаровну похож… – голос денщицы как-то сразу подобрел и утратил
злобную хрипотцу. Она подтянула штаны и оправила ватник. – Пойдем, родненький… А
то не ровен час застудишься…

Со священным трепетом ожидал я увидеть кипящий грозной жизнью Вавилон,
несокрушимую крепость ветхих амазонок, а мне открылась запустелая советская
богадельня – длинный трехэтажный барак красного кирпича, опоясанный бетонными
плитами забора с облезшими тюремными воротами.

Дверцу «уазика» распахнула толстая баба в дубленке, накинутой, как бурка, поверх
медицинского халата. Лицо у толстухи было вполне красивым, но непропорционально
маленьким, словно изящная карнавальная маска, надетая на свиное рыло с множеством
подбородков и оплывшей шеей.

– Добрый день, Полина Васильевна! – радостно выдохнула она. Меня удостоили
осторожным поклоном. – Как дорога, Полина Васильевна?

– Нормально, Клава… Нормально… – Горн оперлась на протянутую ей руку и вылезла
из машины. – Докладывай, как вы тут… Поживали…

Я от души порадовался, что наш приезд не вызвал ажиотажа. Меньше всего я желал оказаться
в центре ликующей или, наоборот, мрачно-насупленной толпы престарелых фанатичек,
о жестокости которых слагались легенды…

А толпы, собственно, и не было. По дорожкам небольшого парка между присыпанными
легким снежком клумбами шаталось с дюжину старух в одинаковых старомодного
покроя каракулевых шубах. За ними приглядывали няньки-надзирательницы. Всего я
насчитал около двух десятков боеспособных обитателей, включая приветственный
эскорт из восьми молчаливых охранниц. Гарнизон был невелик даже по меркам самой
заурядной читальни.

Мы двинулись прямиком к дому, впереди Горн и одышливая Клава. Денщица Маша и я
шли следом за ними. Клава перечисляла новости:

– Прислали годовые отчеты по Новосибирску, Чите, Иркутску, Красноярску.
Печальные известия из Хабаровского края – на семьдесят девятом году жизни скончалась
староста региона Шипова. Пришли тверская, владимирская, липецкая и рязанская
корреспонденции. И самое главное. Вот… – Клава протянула Горн увесистую пачку листов.
– Стенография и конспект. Записывали Пискунова, Белая, Шведова…

– Не сейчас, – отмахнулась Горн, – позже посмотрю… Или ладно… Давай сюда…

Эскорт поравнялся с каракулевой отарой. Какая-то старуха отделилась от своих и
заковыляла к нам, протолкалась через охрану:

– Поля… Поля, – жалобно проскулила она. – Ты где была?…

– Резникова! Красота моя! – Горн остановилась и ласково обняла старуху за плечи.
– Ты замужем?

– Поля… Поля… – старуха поймала Горн за руку и прижала ладонью к своей щеке. –
Так долго… Где была? – зрячий слезящийся глаз Резниковой светился радостью
узнавания, второй глаз с густой молочной каплей катаракты отливал безумием. –
Поля… Где была? – плаксиво повторяла она.

– Потом расскажу…

Внутри старухи образовался жидкий кишечный звук.

– Резникова… Золотце… – умилилась Горн. – Надявалягалятоня! – крикнула она
нянькам. – Всех по палатам! Подмыть, переодеть, накормить… И готовить к чтению.
Начало в пятнадцать часов…

Резникову увели. Она отчаянно сопротивлялась и вопила что-то бессвязное.
Остальные старухи тоже впали в беспокойство. Одна попыталась обнажиться, другая,
улучив момент, подхватила что-то с земли и запихнула в рот, исторгнув истошную
петушиную трель, когда нянька попыталась вытащить у своей подопечной из-за щеки
гадость. Перепуганные воплями, старухи бросились врассыпную.

– Девки! – раздраженно обратилась Горн к эскорту. – Что смотрите? Ловите! Маша!
Тебе особое приглашение?!

Охранницы и денщица побежали на помощь нянькам. Впавшие в маразм старухи не
отличались особой прытью. Их быстро согнали в кучу и повели ко входу в левом
крыле дома.

– Слушай, Клава, – вдруг спросила Горн. – А как Руденко?

– Нормально, – отозвалась толстуха. – Что ей сделается? Опять говном стены
обмазала, – она хохотнула. – Эту бы энергию, да в мирных целях…

– Хозяйственная! – восхитилась Горн. – Живучая. Даже зависть берет. В палате
прибрались?

– Так точно, Полина Васильевна. Дежурили Комаровская и Погожина. Они и стены
побелили, ругались, правда, на чем свет стоит…

– Эй, вы! – прикрикнула вдруг Горн на охранниц, удерживающих престарелых беглянок
за каракулевые воротники. – Повежливей там! Распустились, гниды! – Горн проводила
старух хмурым взглядом, вздохнула: – Вот, Алешка… Мотай на ус… Деньги есть –
Иван Петрович… Денег нет – горбата сволочь… Такая вот глориа мунди…Только стоило
ослабнуть… И никакого уважения… Ни к возрасту, ни к званиям… Просто они третью
неделю… без Книги Силы… Вот и сдали мозгами…

Клава, опередив нас, взбежала по ступеням крыльца, потянула стеклянную дверь:

– Милости просим…

Мы прошли сквозь похожий на аквариум вестибюль в раскинувшийся на обе стороны коридор.
По центру поднималась широкая из крапчатого камня лестница с гипсовыми перилами.
Пролет между этажами украшал витражный полукруг, изображающий небесную синеву,
два склоненных пшеничных колоса и малиновую звезду. Солнечный свет, отфильтрованный
разноцветными стеклами, стелился радужной бензиновой дымкой.

Справа от лестницы за плексигласовым окном с надписью «Администрация» сидела
женщина в белом халате. Она прижимала к уху телефонную трубку, видимо, сообщая
верхним этажам о прибытии начальства.

– Клава… – сказала Горн. – Иди… Готовь аппаратуру…

– Слушаюсь, Полина Васильевна, – толстуха кивнула и припустила наверх по
лестнице. Я остался с Горн наедине.

Коридор был действительно мрачен, полутемный, длинный, как тоннель метро, и в
каждом направлении он заканчивался тенями и сумраком. Под потолком лучилась
череда матовых шаров, неведомая планетарная система тусклых одинаковых лун, но
освещали они лишь самих себя, а не сумеречное пространство бесконечного коридора.

– Пошли, – сказала Горн и повела меня по этажу. Затертый синий линолеум противно
поскрипывал, будто я не шел, а меня катили на больничной койке. С дальней
лестницы доносились голоса нянек и частое наждачное шарканье множества чьих-то
медленных подошв.

– Что, Алешка, разочарован? – спросила вдруг Горн. – Ожидал большего?

– Странно, что народу так мало…

– За последнее время… многое изменилось. Из старой гвардии… всего пятнадцать душ
осталось… Ты видел… Те, что во дворе гуляли… Бывшие воеводы, старосты регионов,
мамки-сотницы… Раньше у каждой было… по триста-четыреста человек… под началом…
Куда там твоему Лагудову… – Горн понизила тон до полушепота. – Я уже второй год…
пытаюсь их окончательно… на заслуженный отдых спровадить… Не получается… Будь предельно
осторожен… Это они сейчас дрова… После Книги Силы… снова придут в себя. Эти дамы
крайне опасны… и все еще влиятельны… Боюсь, на туфту про… обретенного внука… не
клюнут… Те, что помоложе, – поверят… А старых не проведешь… Бог знает… что им в
головы взбредет… По Дому не шляйся… Я к тебе… на всякий случай… Машу приставлю.
Без нее ни шагу… Она хоть и тупая… зато силы не занимать… Да… Не вздумай кому-нибудь…
ляпнуть про Книгу Смысла… И вообще… До инициации постарайся… никому на глаза не
попадаться…

– Какая еще инициация?

– Во внуки тебя… посвятить надо… Срочно… Без четкого статуса… ты – пустое место…
Никто не вступится… А старосты по-любому… будут против всяких «внуков»…

– А может, пока не читать им Книгу Силы…

Горн шутливо нахмурилась:

– Ты что же… уморить предлагаешь? Альцгеймером и Пиком? Боевых товарищей?

– Вы меня не так поняли, Полина Васильевна, – поспешно сказал я.

– Не оправдывайся… Я все правильно поняла… Пришли, – Горн остановилась перед
дверью с табличкой «Директор», повозилась с ключами. – В общем, ты мыслишь… в
верном направлении. Я в свое время… Лизке идею подкинула… У меня серьезные
подозрения имелись… Что кто-то из старост… как сказала бы моя Маша… крысятничает…
то бишь… утаивает найденные Книги. У каждой фактически была… собственная
агентурная сеть, шпионы, добытчики… боевики, теоретики, курьеры, смертники… Как
узнать? В голову не залезешь… Все же опытные, хитрые… На откровенный разговор не
вызовешь…

Кабинет Горн впечатлял тяжеловесной роскошью. Стены были облицованы медовым
полупрозрачным материалом, напоминающим янтарь. Сверкающий паркет украшали
вставные узорные фрагменты. Большая часть мебели была под стать вычурной внешней
отделке. Старинный письменный стол, увенчанный мраморной плитой, помпезное, как
трон, кресло, резной барочный секретер, напольные, похожие на дорогой гроб часы,
раскидистая люстра в гирляндах хрусталя, бархатные портьеры, пальма в кадке. Несколько
диссонировали с этим барским великолепием канцелярские шкафы, снизу доверху
забитые бумагами, черный кожаный диван, стеклянный журнальный столик, телевизор,
двухкамерный сейф, печатная машинка и телефон.

Горн швырнула на стол полученные от Клавы бумаги.

– Ты проходи, располагайся… – она указала мне на диван. – Скрытность – это
интеллектуальное усилие… Когда личность деградирует… контроль утрачивается. Как
говорится… что у трезвого на уме… у пьяного на языке. А пьяный или дурной… по
большому счету… одно и то же. Надо было… чтоб коллеги вдруг поглупели… Как сделать?
Да элементарно. Под каким-нибудь предлогом… лишить Книги Силы… Уже через неделю…
отсутствие подпитки сказывается на мозгах… Все происходит конфиденциально… К
подозреваемой приставляют стенографистку. Та документирует каждое слово…
Разумеется, не обошлось… без невинных жертв. Лес рубят, щепки летят… Несколько
ветеранш окочурились. Инсульт, почки отказали, сердце… Но главное, Алешка… «крысу»-то
мы изловили. Точнее, сама попалась. И знаешь, кто? Валька Руденко… мать вашей
Селивановой. Давно еще… лет пять назад припрятала… пару весьма ценных экземпляров.
Валька принципиально с нами… не жила, говорила – здоровья хватает… У нас как заведено…
Кто без Книги Силы… самостоятельно существовать может… проживает отдельно в регионе.
Я теперь догадываюсь… Валька до последнего хотела… оставаться в тени… А месяца
два назад… перебралась в Дом… С диагнозом «церебральный атеросклероз». Подлечиться
Книгой хотела… Валька была вне подозрений… специально никто бы не проверял… но
раз выдалась оказия… – Горн усмехнулась. – Слава Богу, вся стенография… мне
лично на стол ложилась. Вспыли чудовищные факты. У Вальки была… Книга Смысла… а
она ее подарила… Кому именно, не успели выяснить… У Вальки крыша совсем поехала…
двух слов связать не могла… Я Лизке всего… не докладывала – зачем расстраивать…
Лизка и так рассвирепела… Памятуя о былых заслугах… присудили Вальку отлучить от
чтений… Пускай умирает сама собой… Потом Ритка Селиванова объявилась… с Книгой
Смысла… И пошло-поехало… Вкладыша нет, Лизка убита… По крайней мере, узнали…
кому послали Книгу Смысла. Не скрою, Алешка… меня заинтриговало… отчего Валька
именно тебе… Книгу отправила… Чем это ты… такой особенный. Ну и вкладыш… у тебя
был… Наши подсуетились… Отыскали вашу деревню… Людей для штурма организовали…
Вот и вся история… Лизки месяц в живых нет… Валька собственным говном… стены
красит… Жуть… Но с другой стороны… она бы за Ритку обиделась. Отомстила… А в
безумии… даже имени своего… не вспомнит… Потом, если захочешь… можешь ее навестить…
– Горн, пока говорила, просматривала листы. – Никакой крамолы… Чисты, аки
горлицы…

– Что это?

– Стенография…

– А кого записывали? Снова Руденко?

– Нет… остальных красавиц…

– Которых вы на произвол судьбы бросили?

– Не ехидничай, – рассердилась вдруг Горн. – Это вынужденная мера… – Она
поспешно сложила документы в стопку, поднялась из-за стола. – Мне отлучиться
было надо… Они лишь в маразм впадут… Я без Книги умру… – Горн открыла верхнюю
камеру сейфа и спрятала распечатки. Затрещал телефон. Горн подняла трубку и
коротко ответила: – Через пятнадцать минут начинаем… Черт… Перебили мысль…
Забыла, что хотела рассказать…

– Полина Васильевна, можно я домой позвоню?

– Куда? – изумленно спросила Горн.

– Ну, домой. Своим. Родителям или сестре. От меня месяц ни слуху ни духу… Они
там волнуются…

Лицо Горн словно накрыла деревянная маска жестокости:

– Твоя мать… Елизавета Макаровна Мохова… умерла, – с безжалостной расстановкой проговорила
старуха. – И библиотекарь Вязинцев умер… Есть только Алексей Мохов… У него нет
сестры… А если Мохов считает… что он еще немножко… и Вязинцев… то Алексея Мохова
тоже не будет в живых… Другие вопросы?

– Да… – сказал я поникшим голосом. Грубоватая отповедь Горн в который раз
напомнила мне, в какую опасную авантюру я ввязался. – Когда инициация?

– Думаю, седьмого ноября. Совместим два праздника… Ты пока попривыкнешь, обживешься…
– Горн поглядела на часы. – Я буду… часа через четыре… Запрись хорошенько…
Никому не открывай… Чем бы тебя занять?… Кстати, ты однорукого видел?

– Кого?

– Ну, Громова…

– Почему однорукий?

– Ты что… не в курсе? Ну, даешь… Ритка не рассказывала? Нет? Странно… Громов
правой руки… на фронте лишился. Творил левой… У нас имеется… его фотография.
Дать посмотреть? А то в «Дорогах труда»… только карандашный портрет. Ах, да… ты
ж всего… две Книги читал…

Горн подошла к полкам, плотно забитым многолетним архивом. Наружу торчали
похожие на клавиши рояля лакированные корешки тетрадей, папок, пухлых журналов.

– Кажется, здесь… – Горн разлепила сросшийся пластик обложек, вытащила плотный
конверт. – Кто тут у нас?… Э-э-э… Здрасьте-пожалуйста… – она обернулась. –
Лагудова видел? Нет? – Она протянула мне вылинявшее от времени когда-то цветное
фото с обломившимися уголками и длинной белой трещиной через глянец. На снимке
был изображен небольшой коллектив, дружно сгрудившийся, точно камышиные свирели.

– Лагудов и приближенные? – наугад спросил я.

– Нет. Это восемьдесят первый год. Юбилей в редакции…

– Откуда это у вас?

– Секрет фирмы… – Горн улыбнулась, махнула рукой. – Никакого секрета… Нормальная
работа агентуры… Выцыганили у жены Лагудова… Мы от нее… много чего полезного почерпнули…

– И который тут Лагудов?

– Третий справа… Там баба в синем платье… с рюшами… а он рядом примостился…
Прямо оперный певец…

Лагудов оказался статным упитанным дядькой с густой седеющей шевелюрой.
Драматический облик портили обрюзгшие щеки и маленький, как пельмень, подбородок.

– А вот и Громов, – сказала Горн. – На этой карточке… ему уже под семьдесят… У
дочери позаимствовали. Хотели сначала ее… к нашему делу приобщить… а потом передумали…
Лизка испугалась конкуренции…

С черно-белой фотографии на меня уставился выразительный тонколицый старик,
больше похожий на физика, чем на лирика, в очках, с костистым, словно граненым,
лбом, усиленным крутыми залысинами. Жидкая седина была зачесана назад. Роговая
оправа съехала вниз по переносице, тонкие дужки поднялись над ушами, и Громов
как бы смотрел одновременно через очки и поверх стекол – двумя взглядами. Это
производило странное впечатление.

– Хороший портрет, – сказал я, возвращая Горн фотографию.

– Мне тоже нравится… Такой же… на его могиле.

– А где он похоронен?

– В городе Горловка… на городском кладбище… Ну-ка, Алешка… Узнаешь?

На следующем снимке был я. В легком расфокусе из-за того, что меня подловили в
движении – рука в отмашке вообще походила на бесплотный голубиный пух. В кадр попали
также Кручина и Сухарев, но они были совсем облачно-размытые, как призраки.

– Наша фотокор сработала, – пояснила Горн. – Снимали еще в июне… Для архива… Кто
бы мог подумать… – она покачала головой. – Новый библиотекарь широнинцев… Пешка…
Ничто… Винтик малый… – Горн сложила у себя перед носом щепотью пальцы, словно силилась
разглядеть нечто микроскопическое. – И Книга Смысла… До сих пор… не верится… Ну
да ладно… – она встрепенулась. – Пойду… Ты помнишь, да? Запрись… В коридор ни
ногой… Не скучай… отдохни… телевизор посмотри… только тихо… не привлекая
внимания…

Едва за Горн закрылась дверь, я повернул ключ на два оборота, но спокойствия не
прибавилось. Напротив, я словно очутился один на один с едким, как изжога, ощущением
опасной неизвестности. Сверлила мысль, что я обязан использовать предоставленную
мне паузу в аналитических целях. Я бестолково мерил шагами кабинет, повторяя про
себя, как заклинание: «надо все хорошенько обдумать». А обдумывать было нечего.
То есть мыслей было много, но они не нуждались в анализе. Все и так было предельно
ясно. Я не имел ни малейшего влияния на ситуацию и самостоятельно мог только
ухудшить свое положение.

Я вдруг спохватился, что давно собирался в уборную, а теперь уже было поздно,
Горн ушла. Я не мучил себя и отлил в кадку с пальмой. Потом уселся за стол.
Несколько минут меня искушал телефон, но, поразмыслив, я решил не нарушать
запреты. Может, линия прослушивалась, а портить отношени с Горн я не хотел.

Я заметил на столе позабытую Горн распечатку. «Супрун Наталья Александровна.
1915 г. р. Анамнез 17-ти дней.

Первая неделя. С. обеспокоена отсутствием чтений. Раздражительна. Большую часть
времени проводит в постели, старается не двигаться и не говорить. Полагает, что
таким образом доводит до минимума трату энергии организма и тем самым продлевает
свою жизнь.

Начало второй недели. Воскр. – Четверг. Настроение эмоционально приподнятое.
Возбуждена. Прожорлива. Сразу после приема еды забывает об этом и требует новой
порции. Одержима идеей, что соседка по палате Кашманова Т. А. носит ее тапки. Скандалит.
Берет тапок и вслух зачитывает Кашмановой якобы специальную надпись на подошве:
«Это тапок Супрун. Кашмановой надевать строго воспрещается».

Конец второй недели. Птн. – Пнд. Утрачены навыки опрятности. Плохо ориентируется
в помещении. Суетлива, груба. Часто впадает в гневливое состояние. Ходит семенящей
походкой, хватает все, что попадется под руку. Скрежещет зубами, насильственно
хохочет. Охотно сидит у телевизора, ведет беседу с дикторами. Вкус извращен. Подбирает
на улице мусор, землю и запихивает в рот. Забывает названия предметов. Вместо
слова «будильник» говорит – «временное», вместо «карандаш» – «письменное»,
вместо «стакан» – «питьевое».

Начало третьей недели. Не понимает обращенную к ней речь, выражение лица
застывшее. Активна. Движения размашисты. Боится менять одежду, поднимает крик.
Задает один и тот же вопрос: «Почем?» – не дожидаясь ответа, убегает. Бесцельно
бродит по коридорам. Перебирает складки на платье. Выкладывает спички из коробка
на стол и обратно. С определенной мелодией и ритмом поет одинаковый набор слов:
«Шары, вары, народные пары, чудесные шары, народные дары»…»

Мое внимание привлек доносящийся со двора гомон хищного птичьего гнездовища. Я
подошел к окну, и в глазах зарябило от столпотворения оранжевых безрукавок и
телогреек. Сколько их было – может, полторы или две сотни галдящих баб. В ворота
медленно вползал грузовик, тянущий за собой компрессор. Еще один грузовик исторгал
из брезентового брюха новых работниц. Полувымерший Дом в течение часа налился
мощью.

Телевизор я, конечно, не включал. Мне казалось, что за дверью кто-то ходит, – я
прикладывал ухо и слышал, как мерным маятником поскрипывает линолеум. Невидимые
шаги действовали на нервы, и я старался производить поменьше шума.

Мраморная плита была завалена почтой. Некоторые конверты уже были распечатаны, и
пока не стемнело, я коротал время за чтением корреспонденции – в основном
скучных хозяйственных отчетов.

Горн появилась, как и обещала, спустя четыре часа. Она была не одна. Из-за двери
выглянула мордатая Маша. Наверное, денщица и сторожила меня в отсутствие Горн.

– Как все прошло, Полина Васильевна? – бодро спросил я. – Успешно?

– Алес гут… – кивнула Горн. – Хотя одного прочтения… не достаточно. Сил у девушек
прибавилось… хоть отбавляй… а мозгов не очень… Через пару дней восстановятся…
Тогда и познакомитесь… – Горн изучила стол и повернулась ко мне. – Любопытной
Варваре… – в голосе старухи задребезжал укор, начавшийся на ласковых нотках, он
вдруг резко съехал на жесткий хруст, словно наступили ногой на просыпавшийся
сахар, – нос оторвали…

Я оскорбился:

– Ничего я не трогал, Полина Васильевна. Проверьте сами…

– Много будешь знать, Алешка… скоро состаришься… Впрочем… – Горн скорчила
приветливую гримаску. – Ты у нас кто? Правильно… Внук. Будущий наследник… самого
крупного клана… Будем тебя образовывать… – Она подошла к стеллажу, потянула
ногтем широкий матерчатый корешок. – Вот… Полистаешь на досуге. Много полезного…

– Что это? – я принял из рук Горн рыхлый самиздатовский фолиант.

– Хроника Дома. Ну, и не только… Про всех понемногу…

Я открыл картонную с красными уголками обложку. Убористый машинописный текст был
отбит на кальке. Размытый от копирки, шрифт пушился как шерстяная нитка.

– Ну, пойдем, Алешка, пойдем… – поторопила Горн. – Определим тебя на ночлег. Ты
небось проголодался. И поешь заодно…

В коридоре мы столкнулись с запыхавшейся толстухой Клавой:

– Полиночка… Васильевна, – пролепетала она, захлебываясь дыханием, – комната
нашему… э-э-э… уважаемому гостю… – толстуха поклонилась мне, – готова… В лучшем
виде… Тахту поставили, стол такой шикарный, кресло, лампу…

– Спасибо, Клава, – сказала Горн. – Дуй на кухню… к Анкудиновой… Распорядись
насчет ужина…

– Слушаюсь, – Клава по-военному поднесла ладонь к кудрям и во весь дух помчалась
по коридору. Возле центральной лестницы она свернула и пропала из виду.

– Запоминай, Алешка, – рассказывала Горн, тыча пальцем в чередующиеся двери. –
Администрация, бухгалтерия… зубной и физиотерапевтический кабинеты…
манипуляционная… дальше бельевая комната… комната сестры-хозяйки… гардероб…
подсобка… Верхние два этажа – палаты…

От парадных ступеней и гипсовых перил вниз вела более скромная лестница. По ней
мы спустились в гулкий цоколь.

– Тут склады… Кухня… – Горн потянула носом воздух и брезгливо поморщилась. –
Смердит… как в общепитовской забегаловке…

В цоколе колыхалась теплая луковая вонь. За кафельной стеной раздавался боевой
лязг посуды и совиный хохот поварих.

– Просто на обед рассольник был, – встряла Маша, – не выветрилось еще.

– Просто на обед, – передразнила Горн, – помои варят… Что за народец?… За три
недели обленились… А чего стараться? Старухи в маразме… и так все сожрут…
Анкудинова совсем совесть потеряла… Разжалую к едрене фене!

– Полина Васильевна, напрасно вы так, – пробасила Маша. – Вкусный был рассольник,
я сама пробовала, и зразы тоже вкусные…

– Нашлась, нашлась заступница… – не унималась Горн. – Спелись, кумушки… Не
разлей вода… И Клаву еще… черти носят…

Я чувствовал, что брюзжание Горн напускное. Она явно нервничала, непонятно
почему. Мне вдруг сделалось до того тревожно, и незримая ледяная рука взъерошила
дыбом волосы на загривке.

– Куда мы идем, Полина Васильевна? – спросил я с деланным безразличием.

– В бункер.

Цоколь закончился широким пандусом, утекающим вглубь на несколько пролетов.

– Раньше там бомбоубежище было, – поясняла по ходу Горн. – Потом Книги хранились…
Теперь твой личный кабинет…

Мы еще минуту петляли бетонными катакомбами. Путь внезапно закончился похожей на
бронированный вход в банковский сейф внушительной металлической дверью с
поворотным колесом, как на подводной лодке.

– Право руля… – Горн крутанула колесо, лязгнул отпирающий механизм, старуха
толкнула тяжелую дверь, стальная плита медленно поплыла внутрь. Горн прошла
первой, включила свет. – Заходи Алешка, располагайся.

Бункер оказался нормальной жилой комнатой, не затхлой, вполне уютной на вид,
чему весьма способствовали декоративные окна в обрамлении темных бархатных портьер.
Были также обещанные Клавой стол, тахта и кресло, затянутое белым чехлом. Из
стены выступала труба то ли вентиляционной шахты, то ли мусоропровода.

Мне сразу почудилось, что я уже видел этот интерьер, только не мог вспомнить,
когда, может быть, даже во сне.

– Здорово оборудовали… Молодцы… – похвалила бункер Горн. – Номер люкс… Интурист,
– она с гордостью похлопала по стене. – Толщина три метра. Авиационной бомбой не
просадить. Самое безопасное место в Доме. Пока здесь поживешь… до инициации.
Никто не побеспокоит. Смотри, какие засовы…

Я огляделся:

– А окна такие зачем?

– Для красоты… – произнесла за моей спиной подоспевшая Клава. Она держала поднос
с тарелками. – Рассольник ленинградский. Зразы мясные, рубленые. Компот грушевый.
Приятного аппетита…

– Спасибо.

– Вам тут не понравилось? – искренне огорчилась толстуха. – Мрачновато, да?

– Плохо, что ни туалета, ни умывальника…

– Сантехнику за день не провести, – Клава вздохнула. – Хлопотно. Уборная рядом.
По коридору немножко пройти…

– Не капризничай, Алешка, – вмешалась Горн. – Добежишь небось до унитаза… не
расплескаешь.

– Вы же сами предупреждали, Полина Васильевна, чтобы я никуда не выходил.

– Верно, говорила. Вот и не шляйся. Оправишься, и назад… в бункер.

– На ночь можно и «уточку», – предложила Клава, – я сейчас принесу.

– Ну, а насчет помыться?

– Маша тебя завтра… в душевую отведет. Она за тебя… персонально отвечает… – Горн
смерила денщицу строгим взглядом. – Башкой, яичниками… и прочей своей требухой…
– Маша и Клава засмеялись.

– Не горюй, Алешка… – ободряюще сказала Горн. – Конвой – это временная мера.
Станешь начальством… будешь разгуливать, где захочешь…