Все это с трудом укладывалось в голове. Я не осуждал Маргариту Тихоновну за
двуличную жизнь. Память отказывалась предать наши долгие беседы летними вечерами,
старые пластинки, чай из электросамовара, бисквиты, наконец, страшный хаос
сентября, когда только моральная поддержка Маргариты Тихоновны помогла мне
остаться библиотекарем и не потерять душевное мужество.

– Понятно, привыкла к вам, – словно читала мои мысли Горн. – За пять-то лет!
Обжилась… От рук отбилась. Своевольничала… К тебе привязалась. Но долг не
забывала. Книгу Смысла привезла… – Горн щелкнула замком ридикюля. – Вот Книга.
Редкая. Уникальная… Самая главная. А не действует! Догадываешься, почему? Там в
конце вкладыш был. С опечатками… – она резко развернула Книгу задним форзацем и
чиркнула ногтем по надорванной полосе со следами клея посредине листа. – А
теперь нет вкладыша… Пропал… Был и исчез! – Зрачки Горн вспыхнули оранжевым
мартеновским пламенем. – Ритка сказала… – повелительный страшный голос навалился
на мозг давящим гипнотическим объемом. – Вкладыш у тебя. Отдай. Добром прошу… И
тебя не убьют. Обещаю… Слово чести. Где вкладыш? Отдай! – повелительно повторяла
она.

В тот момент я исполнил бы любую просьбу Горн. Скованный преданной униженной
робостью, я отвечал:

– Полина Васильевна, у меня ничего нет. Клянусь вам!

– В глаза смотри, выблядок! – сверлила ужасом Горн. – В глаза! Правду говори!
Или убью! Люто!

– Клянусь, Полина Васильевна, – раздавленно шептал я. Ледяной пот мешался на
щеках со слезами. Страх полчищами вшей шевелил волосы.

– Нет у меня ничего!

Горн вдруг умерила накал гнева. Властительный голос потух. По моему телу
прокатилась горячая волна озноба. Клацая зубами, я почувствовал мокрый жар в
спине и словно бы очнулся от изнурительного малярийного бреда.

– Ладно, ладно, не трясись, – угрюмо сказала Горн. – Вижу. Не виноват… Это Ритка,
сволочь, хитрит…

Я поднял трясущимися пальцами опрокинувшийся стаканчик. Сердце стучало гулко,
будто из цистерны. Воздух с трудом просачивался в скомканное страхом бумажное
горло.

– Ритка, Ритка… – досадливо бормотала Горн. – После смерти пакостишь, подруга…
Вот что, Алешка, – она задумалась, – порассуждаем логически… Первое. У Ритки
идеалы были. По Смыслу… Потому Лизку и убила. Той только власть подавай… Второе.
Ритка бы вкладыш сберегла… Любой ценой. И третье. Насчет тебя, Алешка… Планы у
нее были. Грандиозные. Любила… Поэтому и живешь еще… Ритка верно рассчитала. Ты
теперь единственная ниточка… Сдохнешь, и пропал вкладыш… Пропал Смысл… Ты все
знаешь… Подсознательно, конечно… Раз с Риткой дружбу водил…

Горн с любопытством оглядела меня:

– Ритка говорила… Ты Книгу Смысла прочел… Так?

– Прочел.

– С вкладышем?

– Да.

– Значит… – голос старухи прозвенел мелкой дрожью, как заверченная волчком
монета, – тебе известен Смысл?…

Горн резко отвернулась, словно ей закатили пощечину. На выщербленных скулах
вздулись злые желваки. Кажется, самолюбивую старуху задело, что Смысл открылся
не ей – великой прозорливой Горн, повелительнице жестоких старух, а никчемному
существу, Алексею Вязинцеву, библиотекарю уничтоженной широнинской читальни…

– Алешка, – почти жалобно попросила она. – Расскажи про Смысл… Сядь ближе.

Книга Власти еще действовала, и я не скрытничал.

«ВНУЧЕК»

– Столько думала… – шелестела Горн. – Какой он будет… Смысл… Вечный труд… И
личное бессмертие… Говорят… Когда Моисей переписывал Тору… Ангел смерти не мог
взять… его душу. – Горн двинула рукой. Из рукава показался тонкий золотой браслет
часиков. Старуха протяжно закряхтела: – У-у-у-фф-у-фу-охх…

Моего лица коснулся пованивающий гнильцой дух нечистых зубов и больных кишок. Я
не заметил, как Горн преобразилась. Точно вылезли наружу крючковатый шелушащийся
нос, непропорционально большие дряблые уши. На усохшем лобике и щеках налились
гречневым пигментом родимые пятна и многочисленные старческие бородавки.

– Засиделись мы, Алешка… Читать пора. Книгу Силы. Два раза в сутки читаю… Мне
ведь… девяносто шестой год… Натуральная жизнь закончилась. Лишь Книга держит… Э-э-э…
– Горн скорчила ехидну гримасу. – Не нравлюсь? Старая? Страшная? Не царица
больше? Не владычица? Поправимо… Вот Книгу Власти прочту… Опять зауважаешь…

Я испытывал ни с чем не сравнимые стыд и омерзение за пережитые минуты гнусного
угодничества перед этим ветхим существом, чьей злобной волей были приговорены мои
друзья…

– Я здесь при чем? – проницательно воскликнула Горн. – Деревню Ритка сдала…
Убивали вон те… – она указала за окно. – Мне Смысл был нужен… Ненавидишь?
Отомстить хочешь? Зря… – узловатые пальцы стиснули прислоненную к стулу трость.
– От смерти его спасла, – перечисляла заслуги Горн. – Настрого запретила…
Пальцем тронуть… Что? Не веришь? Интересный ты… Все читатели подохли… Он почему-то
живой… И где благодарность?… – хриплый, растерявший краски очарования тембр умел
убеждать. – И не стыдно?… Старую бабку… Убить… Алешка… Ай-яй-яй… – Из трости вдруг
выпорхнул тонкий длинный клинок. Острие замерло в сантиметре от моего лица. Я
даже не успел отшатнуться. – Видишь? – насмешливо осведомилась Горн. – Я ловчее.
Рукой двинуть… и тебя нет…

– Не убьете вы меня, – сказал я, осторожно отодвигая ладонью шпагу, – вам Смысл
нужен.

– Да не особенно… – она нарочито зевнула. – Подумаешь… Покров советской
Богородицы над страной…

Я понял, что Горн маскирует эмоции, и уверенно сказал:

– Зато и бессмертие дает! А вам, Полина Васильевна, даже Книга Силы не помогает…

– Люблю жить… – призналась Горн. – Умирать не люблю… – клинок, чуть покачавшись
перед моими глазами, с щелканьем нырнул в трость. – Все равно… Вкладыша нет…
Какой в Смысле прок? Какой в тебе прок? – Звучало это, впрочем, вполне дружелюбно.
– Забавно… Ритка – дура… Как она сказала?… Э-э-э… Ага, вот… «Я завещала Алексею
Смысл… На добрую память…» – Горн скрипуче хохотнула. – А ты не помнишь… Хороша
память!

В этот момент я уже знал, где находится вкладыш из Книги Смысла. Стараясь не выдать
себя волнением, я уставился в пол.

– Не грусти, Алешка, – по-своему истолковала Горн мои поникшие плечи и опущенную
голову. – Пока не трону… Месяц даю… Испытательного сроку… Но торопись. Не расслабляйся.
Шевели мозгами… У меня терпение не резиновое… Лопнет…

– Полина Васильевна, – я на ходу сочинил вопрос, чтобы успеть взвесить все
перспективы моего нежданного открытия, – а это вы придумали музыку во время боя
ставить?

– Не я. Риткина идея… Плацебо. Но помогает. Не всем. От характера зависит.
Возраста… Склада ума… Темперамента… Надо еще… С песней подгадать… Выкручиваемся
помаленьку. Одному пластинку заведем. Другому астматический сбор заварим. Трава
из аптеки. Тоже бодрит… Разные способы. Но согласись… Выдавать Книгу Ярости… Или
Силы… Всяким шушерам, – Горн презрительно кивнула на окно. – Обойдутся. Без
Книги больше передохнет… Правильно?

– А давно вы познакомились с Маргаритой Тихоновной?

– Давненько… – нахохлилась Горн. – Риткина мать… Валентина Григорьевна… Соседкой
была… по палате… В доме престарелых. С ней все начинали… С Валентиной Григорьевной…
Можно сказать… У истоков стояли… Она привела Ритку. Когда ж это?… Восемьдесят
шестой год… Четырнадцать лет назад… Ритке пятидесяти еще не стукнуло… В самом
соку…

– А что с матерью Маргариты Тихоновны? Жива?

– Жива… Только в маразме. Она раньше магнитогорский регион курировала… Теперь
наказана. Не переживай. За ней ухаживают… – Горн хитро улыбнулась: – Зубы заговариваешь?

– Нет, Полина Васильевна. Просто спросил.

– Что еще интересует?

– Вот, допустим, найдется вкладыш… Что тогда со мной?

– Не умрешь.

– Понятно… – я набрался решимости. – Мне гарантии нужны, Полина Васильевна.

– Гарантии? – весело удивилась Горн. – Тебе?!

– Вы, только вкладыш получите, сразу же меня ликвидируете…

– Не убью. Обещаю… Моего слова тебе мало?

– Маловато, Полина Васильевна.

– Наглеешь, Алешка… – Горн напряглась. К тонким выцветшим губам прилила синева.

– Вы извратите свое обещание или же истолкуете, как вам выгодно. Может, лично вы
и не убьете, так ваши подопечные. Не они, так наемники…

– Странный ты, Алешка… – укоризненно сказала Горн. – Смешной… Жизнь на волоске…
Торгуешься, как жид… А товара-то и нет.

– Я вспомню, где вкладыш, Полина Васильевна. Обязательно. Это вопрос времени.
Чем надежнее гарантии, тем быстрее вспомню… И еще одно…

– Ну, – Горн подалась вперед. – Внимательно слушаю…

– Не воздействуйте на меня больше Книгой Власти. Очень унизительное ощущение
остается.

Горн хмыкнула:

– Книга не нравится… И воля моя унижает… Скажи, пожалуйста… Гордыня тебя одолела,
Алешка…

– Это у вас гордыня, Полина Васильевна. Ничем поступиться не хотите. Из-за
чванливого самодурства готовы Смысла и бессмертия лишиться…

Горн издала странный звук, словно бы у шкафа открылась и закачалась скрипучая дверца.
Старуха, отсмеявшись, сказала:

– Ритка была права… Что-то в тебе есть… Я понимаю… Могу устроить… Даже мой
приказ… Не заставит тебя убить… Наоборот, меня разорвут, бедную… Нравится, Алешка?
Главным будешь… Старшим… Но мне тоже… Гарантии нужны… Ты много просишь… А взамен…
Пшик. Пустые обещания. Разве справедливо?

Я встретился взглядом с Горн и понял, что попался, как гоголевский Хома. В серых
зеркалах моей оробевшей души сразу же отразилась умственная суета, полная страха
и хитростей.

– Алешка! Сопля зеленая! – Горн в восторге откинулась на спинку стула. – Ай,
молодчина! Умничка! Ну, выкладывай, не стесняйся… Видишь… Как ты просил… Без
Книги Власти… По-хорошему… А вздумаешь упрямиться… Кликну моих девок… Они
мастерицы пытать… Уж поверь… – Горн вдруг посерьезнела. – Вот, Алешка… И где сейчас…
Твои гарантии?

Горн я ненавидел, а себя презирал. Еще утром я был готов погибнуть в бою и вдруг
за какой-то час растерял нажитую за полгода решительность. Все объяснялось
просто: я не был отважным по природе, и главным мотивом моих поступков всегда
был стыд перед окружением. Читальня погибла, я остался наедине со своим истинным
нутром, и это нутро не желало умирать ни в бою, ни от пыток, заранее соглашаясь
на все условия, лишь бы выжить.

Я попытался аккумулировать в себе стыд. Он появился, и стало еще противнее. Меня
посетило не мощное созидательное чувство, поднимающее труса в атаку. То было слезливое
утреннее раскаяние пьянчуги, пропившего деньги на хлебушек детям, – колики вялой
совести, тающие с похмельным стаканом.

Напрасно я убеждал себя отбросить уловки и глупые надежды, говорил, что отсрочки
только продлят мучения, призывал к достойной смерти: «Тебя в любом случае убьют.
Пока не поздно, сверни старухе шею и умри достойно!».

Книга Власти основательно надломила меня. Я отказывался внимать голосу мрачной
правды, наперед зная, что отдам Горн вкладыш, спрятанный Маргаритой Тихоновной в
портрете, а потом буду клянчить, юлить, выкручиваться…

– Ладно, Алешка… – сказала Горн. – Я бабка незлая… Душевная. Вот как мы сделаем…
Будешь «внучком». Отныне ты не Вязинцев. Ты – Мохов. Имя прежнее оставим –
Алешка. Чтобы не путаться. Сколько тебе лет?

– Двадцать семь…

– Выглядишь моложе… На двадцать три… Алешка Мохов… Семьдесят восьмого года
рождения… Легенда следующая… Лизка тебя младенцем отдала. В детдом… А я нашла…
Ты – законный наследник… Оцени гарантию! – Горн многозначительно шевельнула
вылезшими бровями. – И давай… Раз и навсегда… Все точки расставим… Чтобы без
недоразумений. За своих читателей… обиды не держи. Не я бы, так Лагудов… или
Шульга… Вы обречены были… По-любому… Смирись… Тебе у нас… Хорошо будет. Спокойно.
Загрустишь – подругу найдем. Старушку хозяйственную. Одногодку мою. Шучу…
Разыщем тебе молодуху… Лет пятидесяти… Не нервничай. Опять шучу… Повторим. Твое
имя?

– Мохов Алексей… – сказал я, ощущая шкурой промозглый и необратимый брод очередного
Рубикона. – А если документы понадобятся?

– Будь спок… остались знакомства. Пачпорт тебе справим… Не отвлекайся. Как звали
твою мать?

– Татьяна Андр…

– Алешка, не тупи! – прикрикнула Горн. – Елизавета Макаровна ее звали.
Хорошенько запомни… Твое детство прошло… Ну?! Отвечай!

– В детдоме.

– Правильно. Институт закончил?

– Два. Политехнический и Культуры…

– Хватит Политехнического. Талантливый сирота… Алешка Мохов… Вырос в детдоме.
Выучился… В люди выбился… Путевка в жизнь… Славно. А теперь подскажи… Куда Ритка
заныкала… вкладыш от Книги?

– Я думаю, он за рамкой портрета Маргариты Тихоновны…

– Портрет, разумеется, потерялся…

– Нет. Он здесь.

– В хате что ль? – Горн нервно осмотрелась. – Где? На стенку повесил?

– В сумке. Среди личных вещей. В сенях, возле топчана. Такая большая, клетчатая…

– Найдем.

– Но я не уверен на сто процентов. Это предположение…

– Машка! Машка! – вдруг пронзительно позвала Горн. В дом, шваркнув дверью, с
ревом вломилась денщица.

– Машка! Стоять! – Горн, насладившись моим испугом, продолжала уже спокойным
тоном. – Поищи в сенях… Сумка клетчатая была…

– Там их штук десять, – хрипло прогудела денщица. – Чисто как у спекулянтов…

– Тащи сюда, – приказала Горн и задорно подмигнула. – Уважил, внучек!

Часть III

Хранитель Родины

БУНКЕР

Во мне более чем достаточно драматического таланта и художественной выдержки,
чтобы, заведомо зная финал, держать тайну до последнего. Все, что у меня есть в
настоящий момент, это замкнутое кубическое пространство вокруг – комната восемь
шагов в длину и ширину. Высокий трехметровый потолок, плафон, тихо рокочущий
молочным неоном. Солнечный свет не проникает сюда. На двух смежных стенах макеты
оконных рам – декорация, обрамленная тяжелыми синими портьерами. В просветы
вклеены фотообои, изображающие фальшивые виды из этих оскорбительно-несуществующих
окон: один на утреннюю Красную площадь, другой – ночной проспект большого города
с трассирующими огоньками машин. И живописной форточкой, мартовским слуховым
оконцем висит репродукция картины «Лед прошел»: промозглый изгиб серой речушки,
небо цвета студеного свинца, земляной берег, охра проталин, снег, березы,
заречное поле, рыжее, как коровья шкура, и далекая кайма леса.

Дверь в комнате настоящая, из клепаного оружейного металла, с круглым глазком и
двумя мощными засовами – может, поэтому комната напоминает военный бункер.
Засовы выдвинуты, но дверь все равно не открывается. Слюдяной глазок всегда
черен, его окуляр закрыт шторкой, причем с недоступной мне обратной стороны, –
глазок спланирован для удобства тех, кто находится снаружи. Раньше я просиживал
у двери в ожидании, что черная оптическая глубина колыхнется светом, означающим,
что, запертый, я остаюсь под наблюдением. Увы. Ничто не дрогнуло в бездонной завораживающей
мути. Боюсь, за мной просто нельзя подсматривать. Все-таки я фигура сакральная.

В одной из стен проложена шахта пищеподъемника. Наружу выглядывает лишь
квадратная заслонка, похожая на печную. Подъемник оживает четыре раза в сутки. Я
говорю «сутки», но это условное определение. У меня нет часов, чтобы определить
время. Если в подъемнике, кроме прочей пищи, оказывается тарелка супа, я считаю,
что наступил обед, а за пределами бункера день, и ставлю в тетради галочку. Их
сто шестьдесят девять, хотя, допускаю, несколько суток могло выпасть – я не
сразу вел календарь моего заключения. Я взаперти больше пяти месяцев, и на дворе
март-апрель две тысячи первого года.

Не могу пожаловаться на качество кормежки – нормальная столовская пища.
Стандартный завтрак – вермишель с котлетой, салат, чай. Обед – перловый (гороховый,
рисовый) суп, пюре и сарделька, хлеб, компот. Полдник – какао, ватрушка. Ужин –
картофельная зраза со сметаной, вариант – оладьи с повидлом, чай. Гарнир иногда
меняется: вместо пюре бывают каши – гречневая, пшенная, вместо супа – бульон или
щи. В условный четверг сардельку сменяет жареный хек. Еды мне хватает.

Я регулярно клал в подъемник сопроводительные записки с просьбой увеличить
питьевую норму, но никто не отреагировал на мои просьбы. В бункере есть батарея.
Тронутая ржавчиной труба чуть мироточит кипятком, что, впрочем, не отражается на
отопительной функции. Я присвоил стакан и теперь ставлю его под редкие ржавые
капли. Примерно за «день» он наполняется доверху.

Месяца два назад я стал делать запасы. Конечно, хранить мясные продукты не получается,
они протухают. Я откладываю только хлеб, и у меня скопилось до килограмма
сухарей…

Помыться в бункере невозможно. Проблему личной гигиены решает большая упаковка
ваты и пятилитровая канистра со спиртом. Раз в три «дня» я обильно смачиваю вату
и обтираю тело. Иногда подливаю спирт в компот – балую себя коктейлем. Утром и
вечером на подносе, кроме прочего, прибывает пахучая полоска жевательной резинки
– заменитель зубной щетки.

Для оправления большой и малой нужды имеется фаянсовое судно. Ниша подъемника
разделена перегородкой. Сверху – поднос с тарелками и стаканом, снизу – судно.
Это в самый первый раз было стыдно, когда смятение духа незамедлительно сказалось
на кишечнике. Сейчас все неловкости позади.

В бункере превосходный письменный стол – натуральный дуб, вековая канцелярская
конструкция, обтянутая поверху сукном. Один его угол разбит и выкрошен – я
пытался использовать стол как таран и долбил им дверь. Есть настольная лампа с
зеленым абажуром. На сукне разложены Книги. Их пока шесть.

Примерно через два «месяца» мне спустили Книгу Силы, всколыхнувшую дикие надежды
– бесценный раритет громовского мира не могли просто «похоронить». Я даже отваживался
в записках шантажировать тюремщиц, что уничтожу редчайший, вероятно,
единственный экземпляр.

Пришли Книги Власти, Смысла, Радости, и я содрогнулся. Неоновый свет померк, и
воздух бункера разом окостенел в горле колючим рыбьим хребтом – я понял, ради
чего заперт библиотекарь Алексей Вязинцев-Мохов. С небольшими интервалами я
получил Книги Ярости и Терпения…

Всякий раз, поднимая заслонку подъемника, я молюсь, чтобы там не оказалось Книги
Памяти, хоть и знаю – однажды это произойдет. Такова воля Полины Васильевны Горн.

В ящике стола валялось с десяток шариковых ручек, три простых карандаша и
точилка. Кроме прочего, у меня шесть общих тетрадей – четыре в клетку и две в
линейку. Одна тетрадь ощипана с конца – поначалу я вел со старухами бурную
переписку. И в самый первый раз я подтерся клетчатыми листами из тетради, а потом
тюремщицы сжалились и спустили туалетную бумагу.

В первую неделю прислали вату и спирт, расческу и электробритву «Харьков», со
следами использования. Под ножами было полно седой, грубой, точно кабаньей,
щетины – наверно, старухи подбривали свои гормональные усы.

Я долго не расставался с одеждой, но к концу месяца она насквозь пропахла потом.
Я не выдержал и сложил ее в подъемник. Взамен мне дали больничную пижаму, халат
и растянутые шерстяные носки.

Для спанья у меня тахта – прочная, довоенная. Вместо подушки – матерчатый валик
под голову. Простыни нет, зато имеется серое больничное одеяло. Кроме стола и
тахты, в бункере есть кресло. Прекрасное кресло с мягкой спинкой. Правда, оно немного
шатко, но это моя вина. Я разбил его о дверь, а затем снова сколотил.

Устройство пищеподъемника не позволяет проникнуть в шахту. О том, чтобы
поместиться в самой нише подъемника, вообще речь не идет. Как ни сворачивайся
калачиком, места мужчине ростом метр девяносто в ящике размером с духовку нет.

Я внимательно изучил стенки ниши. Она вырезана в цельнометаллическом брусе,
который на манер лифта движется внутри шахты. Когда ниша совпадает с заслонкой,
та открывается, и я могу достать пищу. В остальное время заслонка хитроумно
прижата гранями бруса. Пользуясь Книгой Силы, я чуть отогнул заслонку и увидел
за ней глухой металл.

Неоднократно я пробовал ломать стену. За кирпичом начался бетон, и я оставил всякие
попытки скоблить его щепкой. Вскоре в моем распоряжении появились маникюрные
ножницы, но мне было жаль тупить их. Сейчас ритуал «подкоп» я формально исполняю
пластиковой одноразовой ложкой, уже наполовину сточенной.

Мой распорядок прост. Я пишу или читаю Книги – Терпения, Радости – по настроению.
Два раза в день я прилежно скребу ложкой стену – делаю подкоп. Поужинав, укладываюсь
на тахту и сплю, пока не заскрежещет подъемник.

Я свыкся с видами из «окон». У «ночного проспекта» я обычно читаю. А пишется
лучше возле «утреннего Кремля» – там письменный стол. В сути ничего не
изменилось с тех пор, как Полина Васильевна Горн впервые привела меня в бункер –
бывшее книгохранилище. Тогда я еще мог выходить отсюда…

Я гляжу на унылый пейзаж в деревянной рамке, и передо мной встает берег иной
мутной реки со скользкими берегами. Если повернуться к воде спиной, пройти минут
десять руслом оврага, то можно подняться к обугленному частоколу. Ничто не
напомнит о недавнем поселении, героической обороне сельсовета, крови и смерти.
Стал пепелищем сельсовет, а глубокий овраг – братской могилой, навсегда укрывшей
тела тринадцати широнинцев и без малого семидесяти читателей-терпил…

Упершись руками в низкий подоконник, словно исподлобья смотрел я, как под надзором
хмурых работниц победители уносили с подворья трупы. К вечеру умерли все
тяжелораненые – днем стонали, просили пить, метались, а на закате успокоились,
затихли. Этих тоже снесли в овраг.

Горн, отпустив денщицу Машу, самостоятельно выпотрошила сумки. В одной
обнаружился портрет. Горн с хрустом его взломала, в нетерпении раздавив стекло
каблуком. Ударами о стол выбила осколки. Выпала фотография и закружил над полом
легкий бумажный листок с надписью «Опечатки»…