Я поднялся. Встали и широнинцы. Судя по многолюдному гомону за частоколом, противник
начал подготовку к штурму. Объединенное войско насчитывало без малого шесть
десятков и делилось на три самостоятельных отряда. Каждый стоял поодаль от
соседа. Общая претензия на Книгу не позволяла им вести совместную стратегию. Они
были одновременно и союзниками, и соперниками, что существенно облегчало нашу
задачу. Нам предстояло биться не с целой громадой, а с отдельными группами. Другое
дело, противник всякий раз вбрасывал в бой свежие силы, а мы и так валились с
ног от усталости.

В первом самом большом отряде преобладало крестьянское вооружение – вилы, топоры
и ножи. Эти читатели явно еще не принимали участия в битве и горели нетерпением.
Бог знает, каких профессий и судеб были эти люди, но сейчас все сделались воинами.
Они пристально смотрели на нас, и в каждом взоре была одержимость.

Второй отряд представлял сборную, сколоченную из вчерашних знакомцев. Виднелись
строительные ватные шлемы, обшитые поверху бляхами, и рогатые звериные черепа.
Охотничьи гарпуны, рогатины и остроги мешались с баграми, арматурой и дубинами.

Костяк третьего отряда составляли заметно поредевшие латники. После боя у завала
их осталось всего четверо. Зато к ним примкнуло подкрепление – полтора десятка
человек. Выглядели они совсем не воинственно, без каких бы то ни было доспехов.
Вместо оружия у бойцов были странного вида гнутые желоба с ковшеобразными углублениями
и надетые через плечо широкие сумки. Латники возились возле устройства, похожего
на передвижной строительный компрессор, устанавливали какие-то ящики, тянули шнуры.
Всем заправлял воин с железной культей.

Ко мне подошел Гаршенин и тихо доложил:

– За кирпичной стеной еще один отряд. Человек двадцать. Думаю, это для того,
чтобы мы не смогли оврагом уйти…

Вырин сложил у моего ботинка артиллерийской пирамидкой подшипники, сам
вскарабкался на настил. Зажав в каждой руке по увесистому булыжнику, я напряженно
следил за маневром противника.

Воин с культей завершил приготовления и визгливо объявил:

– Музыка Пахмутовой! Слова Добронравова!

Командир первого отряда отдал неслышный приказ. Шеренги дрогнули, вышли вперед,
развернулись широким строем. Шесть читателей подхватили обтесанный ствол, напоминающий
гигантский карандаш.

Враги, выдерживая линию, походным шагом двинулись к сельсовету, наставив топоры
и вилы. Каждый третий боец тащил на плече кувалду.

Раздалось странное потрескивание, как если бы занялся огнем пересохший хворост,
потом оглушительно взревели симфонические фанфары, грянул утробным взрывом
барабан, скрипки взвыли реактивными соплами. Рокочущий баритон накрыл голосом
обозримое пространство:

Неба утреннего стяг.
В жизни важен первый шаг.
Слышишь, реют над страною
Ветры яростных атак!

Будоражащее пение неслось сразу в нескольких направлениях. Я увидел сдвоенный
репродуктор, прикрепленный к покосившемуся столбу электропередачи. Вторая пара
иерихонских раструбов была установлена на компрессоре.

Напевный клич советского скальда стелился над лесом, вел на штурм. Я совершенно
не задумывался, откуда противнику известна технология отваги. Скорее всего,
музыкальный стимулятор, заглушающий страх, не был открытием Маргариты Тихоновны
или покойного Оглоблина.

И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди!

Я вдруг ощутил небывалый душевный восторг. Величественная песня, бессонница,
дурманящие лекарства, воспоминания, ежесекундное ожидание смерти – все это накалило
чувства до клокочущего экстаза, до мускульного бешенства.

Из-за частокола полетели камни вперемешку с подшипниками. Шквал был настолько
силен, что враги даже не донесли таран к стене, растеряв по дороге необходимую
скорость, выронили тяжелую лесину и разбежались, пытаясь увернуться от прицельной
смерти.

Пел громоподобный голос, в бревна стучали разрушительные кувалды, летела щепа,
но прочная древесина не поддавалась. На отчаянных молотобойцев сверху обрушились
длинные пики защитников сельсовета. Юркие острия ловили каждый взмах, чтобы
клюнуть в открывшуюся шейную артерию, вонзиться под ключицу, распороть мышечные
ткани, донырнуть наконечником до сердца…

Кончилась песня, умолк скальд. Но еще раньше захлебнулась кровью атака, и отряд
отступил. Под частоколом остались восемь распростертых тел.

В невозможной ледяной тишине снова прокричал пронзительный евнух в шишаке:

– Музыка Пахмутовой! Слова Добронравова!

Заиндевевший воздух наполнили хруст и шорох. Трескучая игла невидимого
проигрывателя опять кружила по пластинке. Летящим перестуком вагонных колес
отозвалась оркестровая медь, взвились пронзительные архангельские трубы. Хор
взмыл и пролился сотней юных хрустальных голосов:

Звени, отваги колокол!
В дороге все, кто молоды!
Нам карта побед вручена!
Отчизне в дар останутся
Рабочей славы станции.
Запомните их имена:
Любовь, Комсомол и Весна!

Песня вдохновила потрепанный отряд, погнала на очередной штурм. Враги, не давая
себе ни секунды отдыха, вскинули на плечи запасной таран и новой волной устремились
к сельсовету. Этот обезумевший субботник с каждой секундой приближался.

Второй приступ оказался недолгим, но более кровопролитным. Строй живым щитом
прикрыл таран, и лишь перед самой стеной рассыпался, уступая место решающему удару.

Я чувствовал, как всякий раз рвется на части локтевой сустав, когда гладкий
булыжник вылетает из моих скрюченных пальцев. Я задержался взглядом и проследил
траекторию камня. С глухим шмяканьем снаряд вмялся в щеку врага, словно бы влип
в мокрую землю. Человек стукнулся головой о ствол, поник. Массивный таран,
лишившийся пары ног, резко качнуло, повело в сторону. Кто-то запутался сапогами
в мертвеце, споткнулся. Ослабевший таран не ударил, а упал на частокол и вышиб
бревно. В образовавшуюся щербину полез командир отряда. На него сверху обрушился
Марат Андреевич. Свистнула шашка, и осатаневшее от злобы лицо вспорола косая
багровая нить, раскрылась, вывернулась глубокой мясной изнанкой. Командир
отпрянул. Дзюба точным взмахом кайла выбросил из бреши второго бойца. Больше
охотников не нашлось.

Непрекращающийся град камней продолжал сыпаться на головы, разбивал каски, ломал
руки, дробил колени. Вдруг Гаршенин, Дзюба и Кручина перемахнули за стену. Там
никак не ожидали такой дерзкой вылазки. Прежде чем противник опомнился, кому-то
уже рассекло шею черненое лезвие косы, точно рогом боднуло до самого позвоночника
кайло, пырнул в живот штык. Проведя стремительный рейд, защитники сельсовета отступили
в брешь, и снова со стен полетели камни. Наступавшие не выдержали и в панике
побежали, без строя, вразброд, подгоняемые звенящим хором.

И снова вьюги кружатся,
И песня учит мужеству,
Вы с нами на все времена —
Любовь, Комсомол и Весна!

Царапающий акустический коготь резанул по ушам из всех репродукторов. Хор заглох.
Остались натуральные звуки смерти.

Озерова, сунувшегося за частокол, чтобы вернее колоть неприятеля пикой, подцепили
на гнутые зубья вил. Наколотый в животе, он надрывно кричал, его, как трофей,
поволокли прочь.

Желая отыграться за потери, враги кинулись на распростертого Озерова, еще живому
вспороли грудь, затем, дружно взявшись с краев, выломали, точно доски, ребра. Мы
с бессильным гневом следили за спектаклем бесноватого живодерства, творящимся
под гнусные матерные выклики. Чтобы выплеснуть душевную ярость, Вырин, Иевлев и
Кручина, прежде чем заделать пролом в стене, выскочили за частокол и несколькими
ударами лопаты, молота и цепа без жалости прикончили оглушенных недобитков.

Разгромленный отряд переживал свою трагедию. Читатели исчерпали силовой лимит. Обессиленные,
злые, они уступали место новым претендентам. В бой вступал второй сборный отряд.
Над жухлой травой поднялись сооруженные из фрагментов забора щиты, за которыми
надежно укрылись звероголовые люди, виднелись верхушки шлемов да стальная щетина
гарпунов, острог и рогатин.

Вырин грохнул об доски булыжником:

– Последний… – с тихим отчаянием произнес он. – Чем отбиваться будем?

– Вот этим, – сказал Иевлев, раскладывая топоры мертвецов. – Метать можно…

Фырча натруженным мотором, по дороге катила наша «Нива», уже преобразованная в агрегат
осады. Заточенный могучий кол проходил через салон машины, на метр опережая
капот тесаной балдой.

Едва «Нива» заняла боевую позицию, «щиты» начали наступление. В следующий момент
подкрепление третьего отряда построилось в свободную с широкими интервалами линию.
Люди приготовили свои гнутые желоба, вложили что-то в круглые углубления ковшей.

– Музыка Баснера, слова Матусовского… – объявил страшный евнух-диджей.

Низкий, исполненный подземного трагизма бас затянул похоронный мотив:

Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат.
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят.
Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте
У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.

Побежали «щиты», рванула с места «Нива», выбросив облако бензиновой гари. Руки с
ковшами одновременно взлетели вверх и упали, словно хлестнули нагайками. Мне
показалось, что рядом прогудел рой майских жуков. Что-то врезалось в край
частокола, разлетелось на куски, острый осколок впился мне в щеку.

Снова сорвались ковши. Взмыла жужжащая насекомья орда. Спустя миг новый шквал обрушился
на частокол, расшибая бревна в щепки. Прежде чем я догадался, что нас обстреливают,
каким-то хрустким шлепком скинуло Вырина.

– Пращники! – отчаянно завопил Марат Андреевич. – Ложись!

Я припал к доскам. На земле корчился с разбитой головой Вырин. Лица у Гриши уже
не было, каменное ядро расшибло его всмятку.

Частокол сотрясло, опрокинулись бочки и настил. В пролом вломился дубовый
форштевень «Нивы», покатились расшатанные бревна. Часть стены, лишенная опоры,
рухнула. Вслед за машиной в брешь неудержимым потоком устремились враги.

Сброшенные на землю тараном, широнинцы все же успели организовать оборону.
Первый неприятельский ряд с разбегу напоролся на пики, угодил под лопаты и
топоры. Натиск дрогнул, откатился, снова хлынул вперед. Звероголовые упрямо
лезли в пролом, хрипя и рыча, готовые ценой жизни свалить, разорвать, задушить.

Я бросился туда, где рубились мои товарищи. У бреши образовалась кровавая давка,
растоптанная ногами земля была скользкой и топкой. В мучительной тесноте не получалось
как следует размахнуться. Я тыкал клевцом, глядя на искаженные яростью спитые
сибирские лица, гаснущие, но по-прежнему беспощадные ненавидящие глаза, оскаленные
рты в клочьях пены…

– Как будто сно-о-ва вместе с ни-и-ми стою на огненна-а-й черте! У незнакомого
поселка, на безымя-а-нной высоте… – тоскливо басил голос слова рефрена. Музыки
не стало. Захрипела игла, что-то щелкнуло. В проломе показались латные воины и
пращники. Менять пластинку было некому. Усиленные подмогой, враги напирали. Бойню
вынесло на середину двора. Через кирпичную стену проворно лезли бойцы четвертого
засадного отряда, спеша обагрить оружие.

Брызжущая кровью, стрекочущая железом, орущая, стонущая круговерть раскидала нас.
Копейщики теснили меня к дальней стене частокола. Быстрые выпады словно очертили
невидимый, но четкий полукруг, в пределах которого я оставался неуязвимым, лишь
наблюдал, как тает моя читальня.

Таня вогнала рапиру в глазную прорезь железного наличья – отточенный прут
насквозь просадил задник шлема. Рапиру намертво заклинило. Резко осевшая грузная
туша обезоружила Таню. Падающую булаву она уже парировала рукой, сразу обломившейся
под калечащим ударом. Подоспевший топор рассек сито фехтовальной маски, вынырнул
крюкастым обухом, подбросил ворох кровавых брызг.

Дзюбу подстерегли со стороны заплывшего глаза, подняли рогатинами, он задрыгал ногами,
точно подтягивался из последних сил на турнике. Гаршенина издали забили камнями
пращники, причем под убийственный град угодило и несколько бойцов второго штурмового
отряда – они рухнули с пробитыми затылками, так и не поняв, откуда их настигла смерть.

Анна сшибла цепом шишак с головы наступающего крикливого евнуха. На миг
открылось обрюзгшее бабье рыло с пережженными перекисью волосами и размазавшейся
на губах жирной фиолетовой помадой. Второй взмах цепа вмял пегую прядь в хрупнувшую
кровью височную кость. В следующий миг когтистый багор впился Анне в шею. Она
упала, не выпустив верный цеп, а на ее поверженное тело вспрыгнул лохматыми
унтами звероголовый воин и стал истово колоть пикой. Его вопящую харю вдребезги
размозжил пудовый молот Иевлева.

Кручина вклинился в толпу зазевавшихся пращников. Ловко орудуя штыком и
трофейным тесаком, он наносил быстрые удары, гибельные для легко снаряженных
бойцов, неискушенных в тонкостях ближнего боя. Смертоносные ковши и сумки, полные
каменных ядер, оказывались бесполезными против стремительных клинков. Пращники,
не выдержав неукротимой поножовщины, бежали беспорядочной гурьбой. Драпающим
стрелкам пришлось бы совсем худо, если бы бойцы засадного отряда не прикрыли их.

Я все пытался прорваться за кордон призрачной неуязвимости, но тычки копий
отбрасывали меня обратно. Я видел, Марат Андреевич пятился к сельсовету, устилая
путь посеченными врагами. Вот слетела на бурый песок рогатая башка. Распластанный,
повалился боец в ватном с круглыми бляхами шлеме. Брошенная кем-то тонкая
острога чиркнула Марата Андреевича вдоль щеки, высекла алые искры.

Один из осадивших меня копейщиков вздрогнул сокрушенным хребтом. Молот Иевлева
отбросил второго. Третий копейщик обернулся и побежал прочь. Но испуг этот был направлен
отнюдь не в сторону Иевлева и его губительного молота.

Открывшаяся картина окончательно вышвырнула меня из яви. В проломе частокола
чудовищным фантастичным виденьем возникла исполинская баба. На ней был грязно-оранжевый
жилет, надетый поверх безразмерной вязаной кофты, похожей на закопченную
стекловату, и синие штаны, заправленные в сапоги. Раздувшиеся носорожьи плечи
покрывал цветастый платок. Отечно-краснолицая, с выпавшими из-под каски локонами
желто-курчавой химии, напоминающей свалявшуюся овчину, баба волокла на длинном
ржаво-скрипучем тросе огромный крюк. Могучая рука несколькими взмахами
раскрутила исполинский кистень до такой скорости, что трос слился с воздушной
колеблющейся рябью, а крюк приобрел прозрачность.

Помраченным умом я не сразу понял, что в роковые минуты мне воочию предстала
легендарная воительница клана Моховой, грозный мифологический реликт громовского
мира – Ольга Данкевич. Попирая слоновьими ногами трупы, она шла в неприступном
трехметровом радиусе своего кистеня, высвистывающего то мертвые петли, то
восьмерки.

Я видел бледный ужас, внезапно поразивший штурмовиков. Они прильнули спинами к
частоколу, чтобы их по ошибке не приняли за врагов.

Марат Андреевич примерил в ладони тяжелые вилы, метнул в Данкевич. Но еще раньше
у гудящего пропеллера появился крен. Крюк пронесся в метре над землей, взметнул
песок, невидимый трос лучше всякого щита легко отбил словно потерявшие тяжесть
вилы и зашвырнул за частокол. Следующий оборот крюка подхватил Дежнева, закружил,
как спутник на орбите, и с костяным хрустом впечатал в бревенчатый угол скита. У
Марата Андреевича ртом хлынула кровь, а глаза застыли открытыми.

Двумя ювелирными витками кистеня Данкевич сначала вышибла у Кручины штык, превратив
сжимавшую оружие кисть в лохмотья, потом расплющила пожарную каску. Игорь
Валерьевич, точно его окатили из ведра кровью, упал. Данкевич перехватила свободной
рукой трос, ловко перевела кистень в плоскость вертикали. Крюк врыл уже
поверженного Кручину в песчаный грунт, оставив труп и глубокую воронку.

Закричал от гнева и боли Иевлев. Из пронзенной груди змеей выползал широкий,
длинный, как меч, наконечник рогатины, просадившей Николая Тарасовича со спины.
Он опустился на колени, уперся в землю руками и острием.

Одинокий, скованный черным отчаянием, я видел моих погибших товарищей и десятки
побитых ими врагов. Читальня истекла кровью, и я, как истинный библиотекарь,
покидал ее последним.

Выставив клевец, я ступил под сень центробежной смерти. Невидимый трос со
свистом стриг воздух над шлемом. Данкевич вдруг улыбнулась железнозубым ртом.
Сиплый водочный голос подзывал: «Иди», «Не трону», – звучали похожие на ветер
кокетливые слова: «Ближе, маленький», «Стань под титеху», «Уведу…».

Я ждал, когда вслед за раскалывающим ударом обрушится темнота, но трос взмывал
надо мной все выше…

Воинский долг и преданность подняли умирающего Иевлева. В несколько
стремительных шагов он приблизился к Данкевич, как подкравшийся пылкий любовник,
прижался к ней, так что погубившее его острие полностью погрузилось в тучное
бабье мясо.

Данкевич покачнулась, пьяную улыбку сменила недоуменная гримаса. Она отрыгнула
слюну, чуть окрашенную пурпуром. Рука с крюком осталась воздетой, но трос опадал,
с каждым витком уменьшая радиус кистеня. Данкевич тяжело, по-бульдожьи дышала,
кровь текла с жирного подбородка, капала на жилет. Трос остановился, крюк зарылся
в песок. Два сросшихся туловища грузно рухнули. Николай Тарасович к этому
моменту умер, так и не узнав, что победил Данкевич.

ЯВЛЕНИЕ ГОРН

Я вдруг испытал приступ иррационального страха, будто каким-то непостижимым
образом в горячке сражения не заметил, что давно убит. Происходило непонятное. И
не то чтобы я перестал существовать для врагов, просто они смотрели без хищной
алчности, словно уже заполучили вожделенную Книгу. Я на всякий случай коснулся
холодной крышки футляра – Книга была при мне. И стоял я на обеих ногах, и даже
не был сколько-нибудь серьезно поврежден. Никто не пробовал разоружить меня. Я
был отчужден, как объект табу. Все поведение недавнего противника было вынесено
за скобки боя, и, может, поэтому я понял, что штурм действительно позади. Ярость
обернулась мутной усталостью и равнодушием, я лишь созерцал полную мук и крови
суету, памятную еще с первой сатисфакции.

Подворье превратилось в настоящую свалку мертвецов. Стонали раненые. Их было
много, с порубленными конечностями, обезображенными лицами, кто ворочался на земле,
кто, обезумевший, ползая на коленях, прикрывал затылок руками. Выжившие бойцы
хлопотали над увечными, сортировали убитых по отрядам. За частокол выкатили
чадящую «Ниву», растащили поваленные бревна.

Появились суровые женщины в камуфляже дорожно-строительных работниц – синих
телогрейках, стеганых ватных штанах, солдатских кирзовых сапогах. На головах
были косынки или цигейковые ушанки цвета замшелой бронзы. Как и Данкевич, каждая
носила оранжевую безрукавку. Женщины были вооружены молотками на длинных
рукоятях, ломами и штыковыми лопатами. Вскоре они заполонили двор. С уборкой не
помогали, только наблюдали или, лучше сказать, надзирали.

В действиях штурмовиков сквозила нервозность. Они торопились, тихо переругивались
между собой. Чувствовалось, все совершается с тревожной оглядкой на каменные
лица работниц. Наконец, во двор заволокли компрессор, тяжелый и громоздкий,
точно броневик. На нашем самодельном столе расставили коробки – усилитель и портативный
проигрыватель.

Люди разбились по отрядам и выстроились у сельсовета, словно для военного смотра.
Воцарилась какая-то немая торжественность. Баба в безрукавке опустила стрелу
звукоснимателя на диск. Из репродукторов с примесью кипящего на сковороде масла
заиграл «Марш энтузиастов»:

В буднях великих строек,
В веселом грохоте, в огнях и звонах,
Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна ученых!

Во двор через расчищенную брешь в частоколе вступала старуха. Она опиралась на
палку, но было видно, что вспомогательная опора нужна ей только как атрибут возраста.
Шла старуха легко, с величавым благородством прямоходящей рептилии, древнего
человекоподобного завра. Маленькую голову обрамлял серебристый пух, тщательно
уложенный в прическу. На морщинистом безгубом лице, покрытом пигментной чешуей,
выделялись внимательно-неподвижные, выпуклые и тусклые, точно нарисованные на
скорлупе, глаза. Острые нос и подбородок вместе создавали ощущение разверстого
черепашьего клюва. Морщинистый, мягкий, как у игуаны, зоб уходил под кружевной
белоснежный воротник блузы. Остальная одежда была черной – строгий твидовый
пиджак, длинная юбка, туфли. Локтем она прижимала к боку старомодный кожаный
ридикюль с крупной застежкой в виде шариков.

Старуха остановилась возле меня, сделала почти незаметный знак – даже не рукой,
а костяными в синих прожилках веками, просто недовольно шевельнула ими, и музыка
прекратилась.

– Алешка… – ласково произнесла старуха. – Не бойся… – неожиданно улыбнулась.

Ветхий трескучий голос смешал чувства в моей голове.

– Народу положили… – мелкими шажками она обошла сцепленные тела Данкевич и Иевлева.

– Олька… – прокомментировала старуха. – Тоже подохла… – змеиный взгляд парализовал
мои глаза. – Нехорошо…

Говорила она коротко, умещая мысль в минимальное число отцеженных слов, как
будто ей не хватало воздуха на длинные фразы. Исчезли или стали незначимыми
блеющая гортанная дрожь, хрипотца. Колоссальная властность сквозила в каждом
жесте, повороте маленькой головы. Благородная старица с чертами избранности на прекрасном
гордом лике снизошла до меня. С радостью я понял, что она не злится, а журит –
властительная праматерь своего нашкодившего внука. Я завороженно внимал ей.

– А, – махнула рукой. – Не жалко! Надоела Олька… Мнила о себе…

Затем старица оглядела Иевлева. Уважительно сказала:

– Кавалер…

Снова посмотрела на меня, снисходительно и удивленно.

– А ты слабый… Легко поддаешься… – сжалилась и одарила лучезарной улыбкой. –
Познакомимся? Полина Васильевна… Фамилия – Горн. Слыхал?

Я кивнул.

– Ритка тебя хвалила… Дай-ка… – она воткнула палку в землю и протянула
освободившуюся руку.

Я безропотно снял с себя футляр.

– Как открывается? Ключом? Или механизм? Сам открой… – разрешила Горн.

Я поспешно вытащил из кармана ключ, отпер футляр.

Горн обернулась к штурмовикам:

– Накладка… Ошиблась! Что взять? Старуха!… Тут Книга Памяти!

Прошелестел вздох разочарования. Предводитель засадного отряда выступил вперед.

– Как же так, Полина Васильевна? – каркающий сорванный тембр язвил слух, изнеженный
бархатно-певучими речами Горн. – Вы же обещали Книгу Терпения! За что мы кровь
проливали?!

– Еще недовольные? – только спросила Горн. – Шаг вперед… Смелее… Смелее, –
подбодрила она.

– Полина Васильевна! Я прошу вас! – предводитель тряхнул головой, стиснул виски.
– Оставьте эти штукарские трюки. На меня Книга Власти все равно не подействует!
Товарищи, – он обратился к своим людям, – и вы проснитесь! Не дайте себя
облапошить! Мы требуем нашу Книгу Терпения!

Большая часть воинов засадного отряда точно опомнилась от гипноза. Поколебавшись,
десяток человек последовали за командиром. Четверо не поддались на уговоры и остались
в строю вместе с одиннадцатью бойцами первого штурмового отряда. Там же стояли и
семеро бойцов второго отряда и десять пращников.

Бунтовщик, ободренный поддержкой, уверенно добавил:

– Полина Васильевна, мы выполнили ваш приказ. Теперь ждем, что и вы сдержите
обещание…

– Вот… заговорил… – неожиданно проскрежетала Горн. – Он требует… Каков…

Очарование голоса куда-то улетучилось. Преобразился и облик. Я смотрел на Горн,
но видел не гордый поворот головы, а родимое с синими бородавками пятно, просвечивающее
сквозь редкую шевелюру на тощем темени. Это родимое пятно выглядело довольно-таки
гадко. Я сморгнул наваждение. На короткий миг мне предстала плюгавая старушонка
с розовыми проплешинами на трясущейся высушенной башке.

Горн, видимо, поняла, что ее обаяние померкло.

– Подожди, Алешка… Я разберусь… Проблема… С эгоистом… – тембр снова набирал
очарование и силу. Уродливое пятно было не то чтобы незаметно, а скорее визуально
не значимо. – Жаль… – громко сказала Горн, обращаясь к отрядам, – Книги Справедливости
нет… Однорукий позабыл написать… Кое-кому… не мешало бы… Прочесть… – она ткнула
ридикюлем в кучку заговорщиков. – Все захапать хотите? Себе они требуют! – Горн
необыкновенно воодушевилась. – А они? – ридикюль указал на понурившиеся ряды. –
Не сражались? Друзей не потеряли?

Мне, как, наверное, и понурому уставшему большинству, смысл был не особо важен.
Покоряли уверенный голос, мимика, нервный посыл, жестикуляция. Горн уговаривала,
объясняла, повелевала. Я испытывал радостный трепет, потому что видел, какой
чудодейственный эффект производят на собрание речи Горн. Засадной отряд
действительно не сыграл решающей роли в битве. Они вмешались последними и
сохранились лучше остальных. Но дает ли это особые привилегии на завоеванный
всем войском трофей?!

И словно не погибла полчаса назад широнинская читальня, не приняли мученическую
смерть дорогие моему сердцу люди! Я опять позабыл, что меня бессовестно морочат
Книгой Власти. Момент же умственного усилия, в который еще возможно было
остановить наваждение, был упущен.

Горн искушала, подтачивала волю сомневающихся читателей.

– Обделить товарищей хотите? – грозно стыдила она смутьянов. – Ограбить?!

Отравленные ядовитым красноречием, гневно перешептывались бойцы трех первых
отрядов. Никто уже не помнил о нарушенном слове и Книге Терпения. Еще бы! Горстка
мерзавцев собиралась отнять выстраданную награду.

– Не слушайте! – жалко гундосил предводитель засадников. – Она хочет нас
стравить!

Тщетно, ему не поверили. Бабья гвардия закрыла Горн плотным кольцом. Из-за спин
Горн прокричала:

– Это предатели, воры и провокаторы! Бей провокаторов!

Началась бойня. Отступники отчаянно сопротивлялись, но силы были неравными.
Небольшой участок перед сельсоветом на несколько минут снова превратился в арену
смерти.

Горн с улыбкой созерцала расправу.

– Правильно… Будут знать… Надо же… «Штукарские трюки…», – все-таки
невосприимчивость к книжным чарам задела Горн за живое.

– Готово, Полина Васильевна! – радостно сообщил звероголовый боец, потрясая
гарпуном над свежими трупами. – Нет больше провокаторов!

– Поздравляю с победой! – крикнула Горн и хитро подмигнула мне. – Ура!

Отряды не ощутили насмешки и простодушно подхватили клич. Они действительно были
счастливы и смотрели на Горн преданными глазами.

Бабы в ватниках расступились, выпуская Горн вперед. Она оглядела потрепанное
воинство, сжавшееся за сутки до двадцати пяти человек.

– Товарищи, – сказала Горн, – кровь и Книга сплотили вас… Что может быть крепче?
Ничего! Оставайтесь одной читальней… Мой совет… Кто у вас главный? Ладно, сами
разберетесь. А теперь… Держу слово… Нате! – она швырнула Книгу Памяти, точно
кость с обеденного стола. Книга порхнула в воздухе, трепеща страницами, упала.
На нее кинулись сразу несколько человек.

Горн доверительно шепнула:

– Спорим… К вечеру… Их останется вдвое меньше… Плевать… Да, Алешка? Пойдем в дом…
Поговорим, дело есть… Куда собрались?! – это уже адресовалось наемникам. –
Умники! А убирать за собой!? Взяли лопаты… И роем могилы…

Горн вытащила из земли свою трость. Я увидел, что она заканчивалась не резиновым
набалдашником, а острием, как на альпенштоке. Старуха развернулась и зашагала к
сельсовету. Я послушно двинулся за ней.

Увязавшуюся за нами свирепого вида немолодую с обожженной щекой бабу Горн
называла Машей. Эта особь, видимо, была у старухи денщицей. Она несла туго
набитую дорожную сумку, из расползшейся змейки торчал железный колпачок термоса.

Стража осталась снаружи – две крупных работницы с молотками замерли у порога. С
нами в комнату вошла лишь денщица Маша. Оценив скромное убранство, она сразу выбрала
для начальницы единственный стул с высокой спинкой и подлокотниками и заботливо
положила на жесткое фанерное сиденье плоскую, как блин, думку. Мохнатый пуфик
она сунула Горн под ноги. Из той же сумки Маша извлекла телескопическую
подставку. На круглом подносе поместились термос и чашка с дымящимся, пахнущим
мятой настоем, маленькая сахарница, полная рафинада, и ложка.

Клевец вместе с панцирем и шлемом был отнят на входе охраной, тем не менее
бдительная Маша еще раз обыскала меня. В кармане штанов обнаружилась
золингеновская бритва. Денщица продолжила досмотр с особым пристрастием,
бесстыдно шаря цепкими пальцами в паху и ягодицах. После обыска Маша укутала
зябкую Горн пледом – старуха принимала заботу, так и не выпустив ридикюль, опасную
трость она прислонила к подлокотнику. Растопив печь, Маша удалилась.

Горн с обещанным разговором не торопилась. Вначале долго размешивала сахар. Внезапно
спросила:

– Может, чаю хочешь? Полезный, мятный… – не дожидаясь согласия, она взяла железный
колпачок термоса и щедро плеснула туда кипятку, бросила два кубика рафинада,
помешала. – Возьми…

Тонкий металл нагрелся за секунду. Словно нарочно, Горн налила чаю до краев. Я
чуть не выронил раскаленный стакан, умудрился поставить его на пол, обварив
ладонь, и присел на низкую лавку. Подушечки пальцев вздулись красными волдырями.

Горн криво улыбнулась:

– Как на Украине говорят… Горячий – дуй, дураче! Обжегся? Нет? Спросить хочешь?

– Да, Полина Васильевна. Почему меня не убили?

– Вопрос интересный… Потому что нужен…

– Кому? – как ни пытался я сохранить мужество, голос дрогнул. – Моховой вашей?

– Лизке? – Горн пожевала бескровными губами, мелко вздохнула. – Нет больше Лизки…
Ритка убила… Селиванова… Большое горе… Утрата невосполнимая… Месяц скорбим… –
Впрочем, особой печали в голосе не слышалось. – Я теперь за старшую…

– Селиванова? – ошалело переспросил я. – Маргарита Тихоновна?! Она убила Мохову?

– Ну да, – нетерпеливо подтвердила Горн. – Ритка-Маргаритка. Гнида такая. Пришла
к Лизке… Поговорили… А затем заколола. Спицей в горло… Сказала: «Лизка идеалы
предала»… – тут Горн всплеснула руками. – Какие идеалы?!

– И что теперь с Маргаритой Тихоновной? – спросил я, заранее догадываясь об ответе.

– По законам военного времени… – Горн посуровела. – Все ясно?

– Кажется, да. Вы считаете, что читательница широнинской читальни могла убить
Мохову только по приказу библиотекаря. И теперь решили отомстить…

Горн, растеряв серьезность, фыркнула:

– Аналитик… Ритка наша была! Всегда! – она добродушно рассмеялась. – Селиванову
еще до Невербино внедрили. За год… Не одну Ритку. Многих. Они задание имели.
Информацию собирать. Докладывать…

Я понимал, что Горн говорит правду, но представить себе принципиальную,
кристально честную Маргариту Тихоновну ловким резидентом моховского клана так и
не смог.