Как попало, лишь бы успеть до захода солнца, мы загружали прицеп и автобус вещами,
припасами и оружием.

Иевлев тем временем возился с бензопилой, точно алхимик мешал бензин и масло. Пропорции
жидкостей не сходились, подержанный агрегат барахлил, и Николай Тарасович,
посылая проклятья изобретателю двухтактного двигателя, снова разбирал мотор,
отлаживал магнето, чистил карбюратор, опорожнял бак и заливал новую смесь – и
так, пока «Тайга» не начала кудахтать с первого рывка заводного троса. В этот
вечер бензопила не имела права заглохнуть.

Поставленная задача была совсем не из простых. Мы собирались пробиться сквозь завал
и уйти из западни. Если верить предсмертным словам белобрысого, угодили мы в
серьезную заваруху. В лесу сновали озлобленные ватаги читателей-терпил, желающих
разжиться у изгоев редкой и ценной Книгой. Непонятно было, что за таинственная
старуха натравила всю эту обиженную свору.

Весь наш отчаянный расчет строился на надежде, что недавние беглецы из разгромленной
банды разнесут по лесу пережитый ужас и охладят воинственный пыл других
мародеров. Кроме того, мне была в общих чертах ясна стратегия грабежа. Ватаги не
могли объединиться. Поделить Книгу между временными компаньонами было нереально.
Победитель мог быть только один. Наверное, именно это имел ввиду белобрысый,
рассказывая мне о вытянутом жребии. Его людям предоставилась возможность заполучить
Книгу, они проиграли, и теперь свои силы испробует новая команда. Мародеры
соблюдали очередность.

Солнце клонилось к закату, когда транспортный кортеж в полном вооружении двинулся
в рискованную неизвестность. Отряд возглавляли Сухарев, Вырин, Луцис и Гаршенин,
зорко высматривая в ветвистых сумерках малейшие признаки опасности, рядом с ними
бежали собаки. Сразу за дозором тарахтел мотоцикл, ведомый Анной, в коляске
сидел Иевлев с бензопилой, а следом медленно ползли автобус и «Нива». За рулем
автобуса был Марат Андреевич. По бокам «Лаза», оберегая его колеса, шли Вероника
и Светлана. «Ниву» вел Озеров. Я вместе с Таней разместился на прицепе. Последними
были Кручина и Дзюба, прикрывая тыл.

Судя по голосам в авангарде, мы достигли завала. Мотор «Тайги» взревел, как
вставший на дыбы мопед. Жужжащее стальное полотно вонзилось в древесину. Густоголосая
пила взвыла фальцетом, расправляясь с деревянной породой. Снова вонзилась, сорвалась
на визг.

Уже спустя пару минут в непроходимом завале обозначился будущий коридор. Рядом с
Николаем Тарасовичем лежали вороха веток. Я попробовал оторвать от земли
отпиленный, размером с небольшую мясницкую плаху, брус. Сырое дерево оказалось
каменно тяжелым. Я покатил его к придорожным кустам и скорее почуял, чем увидел,
за спутанными ветками терновника притаившиеся фигуры.

В омуте лесных сумерек, словно ожившие черные дыры, возникли крадущиеся
согбенные тени. Надежно заглушенный натужным харканьем пилы, по лесу шел смутный
гомон. Те, кто притаились за спутанными копнами терна, еще не поняли, что
обнаружены. Враг, подавая знак ближним, засипел: «Ссс… «– потом щелкнул
заливистой птичьей трелью, раскатившейся по кустам. В ответ хрипло каркнул ворон
и затюкал дятел.

Одновременно с моим пронзительным криком: «Засада!» – сквозь ветвистую паутину
просунулось быстрое, как язык хамелеона, древко с длинным и тонким наконечником.
Слабое острие не смогло просадить крепкий, точно дубовая доска, протектор. Из
кустов напролом ринулась косматая туша. Я рубанул клевцом. Нападавший раскинул
руки и повалился спиной на куст.

Бесноватый хор примешался к реву пилы. Я оглянулся. Через завал лезли верещащие
малорослые существа. В меховых одеждах, с нашитыми поверх ребрами крупного скота,
в шапках с костяными навершиями конских, оленьих или рогатых бычьих черепов.
Круглые, узкоглазые лица, прямые смоляные волосы обличали принадлежность звероголовых
к вымирающим расам Крайнего Севера. Они вопили, потрясая дедовскими острогами,
гарпунами и рогатинами. Этих, в причудливых скотских доспехах, было десятка
полтора. Перед атакой они еще раз завизжали и, наставив оружие, устремились вниз.
Скульнувшую Латку сразу подцепили медвежьей рогатиной и, как облезлый полушубок,
отшвырнули в сторону.

На бревнах завязался ожесточенный бой. Сухарев, Вырин, Луцис и Гаршенин
мужественно отбивали троекратно превосходящего числом противника. Николай
Тарасович продолжал орудовать пилой, торопясь закончить коридор, достаточный для
габаритов автобуса.

Луцис сочно вогнал верхний угол топора в кобылий лоб, просек шлем и череп до подбородка.
Мелькали, как два черных крыла махаона, саперные лопатки Вырина.

Гаршенин перехватил острогу, резко потянул к себе. Вдоль древка скользнуло
длинное лезвие косы – прямо в налитое натугой горло. Сухарев раскрутил над
головой кистень, обрушил на рогатую голову так, что брызнула костяная пыль.

Кто-то безрассудный полез на бензопилу Николая Тарасовича, сунул меховой рукав
прямо под бегущие по эллипсу резцы. Пила выплюнула рваный сноп кровяных лоскутков
и вдруг захлебнулась. Плотный ворс забил цепь, рассчитанную на древесину. Иевлев
отбросил бесполезное оружие, ссутулился, вытянув вперед руки. Даже пригнувшись,
он был вдвое выше своих приземистых соперников и рассчитывал на бесспорное
преимущество в мышечной силе и росте. Первого он достал чугунным кулаком, ловко
увернувшись от полуметрового щербатого острия. Лицо звероголового залило кровью
из расколотой надбровной дуги. Второй прыгнул сверху, Иевлев на лету поймал его
за щиколотку, шмякнул с размаху о землю и пнул сапогом в висок. Оброненную рогатину
он сразу обломил об колено, превращая колющее средство в двуручный тесак.

На дорогу, как рассыпавшиеся бусины, выкатилась вторая ватага. Эти вышли на бой
в ватных строительных шлемах с круглым металлическим наголовьем, в самодельных
накидках грубой кожи, часто обшитых бляхами. В лобовое стекло «Нивы» хрустко
ударила булава. Озеров выскочил из машины, покатился по земле, чудом увильнул от
шишковатой дубины, взрыхлившей землю у его головы, вскочил. В руке у него
сверкнул топор.

Кручина, Дзюба и Таня отступали треугольником. На них наседали, тыча рогатинами,
кружили, выискивая бреши в обороне, старались подсечь ногу, ткнуть в шею или
незащищенный бок. Двое, не рассчитав дистанцию, уже поплатились, напоровшись на
полутораметровый клинок Таниной рапиры. Звонко столкнулись, меняя траектории
ударов, топор и булава. Озеровский топор, целивший в голову, упал наискось, в
ключицу. Раздался треск, словно кто-то надвое перекусил крупную кость.

По автобусу метался Марат Андреевич. Я заранее передал ему Книгу. Теперь он не
знал, как поступить: ввязаться в битву или сидеть в относительно безопасной
кабине, ожидая, пока Иевлев расчистит бензопилой путь.

Бородатый мужик с вилами наперевес рвался к автобусному колесу. На его пути
встала Вероника. На помощь сестре спешила, размахивая цепом, Анна.

В следующую секунду в спину и в грудь мне воткнулись легкие копьеца. Вреда они
не принесли, а вот голень раскаленной плетью захлестнула боль. Я с криком выдернул
небольшую острогу, напоминающую метлу, только прутья были стальными, увязанными
проволокой спицами.

Выбежали люди в лыковых жилетах. Эта нехитрая легкая защита заменяла им панцири.
Вооружены они были так же просто – кольями с обожженными на концах остриями. У
некоторых были ивовые, на манер корзин, выпуклые щиты.

Появление этой компании почему-то ошарашило остальных нападавших. Мужик с вилами
позабыл про автобус и с ревом: «Суки! Куда?! Без очереди!?» – пронзил корявыми
длинными зубьями бездоспешного.

– Сюда, сюда! – гневно орал бородатый. – Ульяновские без очереди лезут!

Заслышав пронзительный клич, часть бойцов из второй ватаги оставила схватку у
прицепа и кинулась на чужаков. Те, чтобы не пятиться от удара, побежали навстречу.

Благодаря случайной междоусобице я получил передышку и, прихрамывая, ретировался
поближе к завалу. Иевлев метал тяжелые, как валуны, бруски распиленных стволов,
опрокидывая изрядно поредевшее звероголовое воинство, круша головы и туловища.

Луцис, отбиваясь топором, на котором заклинило рогатый череп, кричал:

– Алексей, давай к автобусу!

Среди деревьев оранжевыми точками вспыхнули факелы. Появился еще один, четвертый
за этот вечер отряд, шел он плотным строем так, что было не понять, сколько там
человек. Мерцали полированным металлом нагрудные пластины панцирей и островерхие
шлемы с опущенными дырчатыми, похожими на печные заслонки забралами. В руках,
защищенных наплечниками и наручами, было в основном клинковое оружие. У предводителя
левый кулак прикрывала округлая, как боксерская перчатка, стальная форма. Этим
кастетом воин отражал удары и сам наносил сокрушительные апперкоты и хуки. Его
отряд обрушился на бездоспешных, когда те, как муравьи, волокли в чащу своих
раненых. Расправа минуту металась между деревьев и в зарослях ольховника.
Горстку бездоспешных вытеснили на дорогу. Дрались они отчаянно. Даже поверженные,
они хватали за ноги латников, валили на землю, чтобы вогнать в противника
кухонный нож и умереть.

Из леса с двух сторон ринулось подкрепление. Бойцы сжимали грубые короткие пики,
багры с тройными крюками, усыпанные гвоздями дубины и топоры. Новые силы наступали
двумя независимыми группами, действующими по слаженному плану. С разбегу они
вклинились между автобусом и разгромленной «Нивой». Еще секунду назад рядом со
мной стояли Анна и Вероника, поодаль изготовились Таня, Кручина, Дзюба и Озеров,
и вдруг нас раскидало, точно нахлынул штормовой вал.

Я видел пикирующий топор, затем отлетевшее от удара моего клевца железное
наличье шлема. Корчился в крике чей-то оскаленный рот, заливая кровью рыжую
бороду. Жалил в давке штык, сновала зазубренная рогатина.

Кистень железным бугристым яблоком ухнул меня по шлему. Я на миг оглох от
пронзительного медного гула, боль стрельнула в шею, будто между позвонков
вогнали шип. Рухнув на липкую землю, я уже ничего не воспринимал, кроме мучительного
звона, затопившего уши. Я стащил с головы шлем, словно он был единственным источником
невыносимого шума. Чей-то сапог перевернул меня лицом наверх. Я разглядел Анну,
двумя руками направлявшую тяжелый цеп. Ястребиная пясть строенного багра с
размаху воткнулась в подбрюшье Вероники.

Меня схватили за шиворот, потащили. Я трижды сглотнул воздух. Резко и болезненно
включился слух.

Черный силуэт склонился и отчетливо спросил визгливо-бабьим голосом евнуха:

– Фамилия?

Из всего лица виднелся только тонкогубый рот и жирный с ямочкой подбородок.
Остальное закрывала маска с поперечной щелью для глаз.

Причин скрытничать не было, и я ответил, скосив глаза на железную боксерскую
культю, которой оканчивалась левая рука говорившего: – Вязинцев.

– Живи, – человек поднялся, и надо мной закачалось темное решето листвы.

– Николай Тарасович, здесь Алексей! – прокричал рядом Луцис.

Удалявшийся человек ловко принял железной перчаткой лязгнувший топор и сам
обрушил саблю.

Кто-то закинул меня на плечо и понес. Раскачивалась колоколом земля. Пронзительной
сверлящей трелью, словно роженица, верещала женщина. Ползла с перебитым хребтом
издыхающая Найда. Звероголовый китобой с расстояния трех метров бросал гарпун.
Сухарев с неповоротливым удивлением силился рассмотреть широкое острие, вылезшее
вдруг из его спины…

Дежнев втащил меня внутрь автобуса:

– Ты как?

– В порядке… – я упал на сиденье.

Рядом на полу лежала Вероника, с задранным ватником и спущенными до лобка
ватными штанами. Она зажимала натрое распоротый низ живота. С каждым вдохом
сквозь скрюченные пальцы плескало мутной, почти синего цвета, кровью. Обезумевшая
Анна затыкала чудовищную рану тряпичным комом.

Гаршенин пытался заволочь в автобус обмякшего Сухарева. Гарпун, пробивший тело насквозь,
застревал в узких дверях, и поникшая Сашина голова вздрагивала от толчков.

Автобус дважды сильно накренило и тряхнуло. Снаружи орали чужие голоса. В окна
полетели камни, посыпались осколки. Следом за Гаршениным и Выриным запрыгнул на
ступеньку Иевлев.

– Да быстрее же! Быстрее! – надсадно кричал он отставшим широнинцам.

– Садитесь в машину! – сорванным шепотом подсказывал Гаршенин.

Я видел, как остатки двух первых ватаг, словно расслышав совет Гаршенина, загнали
деревца под днище «Нивы» и опрокинули ее. Бронированный отряд, тот самый, что
умело и жестоко расправился с обряженными в желтое крестьянское лыко ульяновскими
терпилами, теснил наших товарищей, не давая пробиться к автобусу.

– Не успевают! – бесновался Вырин.

С каждой секундой они отдалялись – Луцис, волокущий Светлану, Таня, крестящая
пространство рапирой. Прощально махнул Кручина, предлагая нам продолжать бегство.
Озеров и Дзюба срослись спинами в единый неприступный организм боя, жалящий кайлом
и рубящий топором. Дорога свернула, и они исчезли из виду…

– Марат Андреевич! – заорал я. – Задний ход!

Визгнули задавленной свиньей тормоза. Инерция скорости сначала вжала меня в
кресло, потом швырнула на залитый кровью скользкий пол. Голова Вероники
соскочила с колен сестры, посмертно освобожденный от гарпуна Сухарев слетел с
сиденья и покатился.

– Марат Андреевич! – надрывался Вырин. Высунувшись в разбитое окно, он указывал
на дорогу, где прямо по курсу притаилась новая опасность. Впереди, метрах в ста
от буксующего автобуса высился новый завал. Вдвое шире прежнего. Возле массивных,
как музейные колонны, стволов копошились вооруженные люди. Спустя мгновение они
бежали плотной, ревущей сворой – не меньше пятидесяти разъяренных бойцов…

– Марат Андреевич, давайте обратно! – завопил я. – Подбираем наших, и к сельсовету!
Разворачиваемся!

Выпуклое автобусное рыло с разгона врезалось в спины врагов. Могучий удар
выплеснул на лобовое стекло распластанное тело, как бык подбросил в воздух второе,
взмахнувшее тряпичными руками.

Гаршенин на манер весла выставил в разбитое окно косовище. Черненое лезвие
рассекло панцирное туловище. Николай Тарасович и Анна высадились парным десантом
и теперь гвоздили противника направо и налево. Вырин, держась за дверной поручень,
до брызг рубил саперной лопаткой. Строй рассыпался, враги в панике метнулись к
обочинам. Тут я увидел широнинцев. Их было всего четверо. Кручина в иссеченной
кирасе и мятой пожарной каске, из бедра торчал тонкий дротик, похожий на дрожащую
антенну. Танины волосы срослись в кровавые жесткие косицы, рваная точащая рана
перечеркнула бледный лоб. Дзюба опустил кайло и прикрылся рукой, как если бы ему
в глаза бил ослепительный луч. Озеров отшатнулся, будто увидел запрещенное диво.

– Зачем?! – спустя миг простонал Игорь Валерьевич. – Теперь же все подохнем!

В Таниных глазах читался укор. Она тоже не желала нашего возвращения. Залитые
кровью, точно с них содрали кожу, лица Дзюбы и Озерова изобразили отнюдь не радость,
а недоуменное отчаяние. Ни на что не надеясь, не осуждая, они готовились ценой
своих жизней подарить нам возможность спасения, а мы помешали их плану.

Потом я увидел распростертого Луциса. Он замер в движении, будто полз по-пластунски.
Поодаль лежала Светлана, головой в тусклой кровяной луже, похожей на нимб…

Приближались нечеловеческие рев и топот. Казалось, исполненные рыком гортани
оседлали обезумевший табун. Возле обочины одинокий воин с железной культей созывал
разбежавшихся ватажников. На высокой ноте протяжный крик перешел в пение, лунное,
волчье. Хриплый голос завывал о Книге, о пережитом ужасе терпения, о близком
избавлении от мук. Импровизация без рифмы и размера, как бабий похоронный плач,
летела через лес. И люди возвращались, полные смертной решимости довести начатое
до конца…

– Все в автобус! – я очнулся от завораживающей жути. – Приказываю! – затем
взвалил на спину Луциса, спотыкаясь, поволок к дверям. Иевлев поднял на руки Светлану.
Захлебнувшуюся новым горем Анну почти силой тащил Кручина.

В борта дробно застучали скрежещущие удары. Взревел мотор. Хлопнули вспоротые
камеры. Изрешеченный копьями «Лаз» разорвал оцепление и, набирая ход, понесся из
леса.

Так навеки и запомнились те стремительные секунды: дорога, трупы, дребезжащий,
проседающий автобус. Последние метры мы уже катились на одних ободах, вязнущих в
земле…

Сельсовет охранялся небольшой группкой. Они едва успели прикрыть ворота, когда
автобус, брызнув осколками лобового стекла, вышиб тяжелые бревенчатые створы,
втиснулся корпусом между бревнами частокола и намертво стал, сам превратившись в
ворота. Из-под взрывшего землю бампера торчала лишь окровавленная половина
туловища в телогрейке, с неестественно вывернутой башкой.

Через минуту двор был снова наш. Этот бой оказался самым коротким. Маленький
якут с широким приплюснутым носом ловко уклонился от кайла Дзюбы, нырнул под
косу Гаршенина, вскользь прободал пикой ногу Иевлева, но и сам не избежал разящего
молота и беззвучно погиб, словно и не почувствовал смерти. Саперная лопатка
Вырина крутанула в полете гибельное сальто, хрустко и глубоко впилась в лицо
третьего охранника так, что у того прыснул кровью рассеченный глаз. Четвертый
попытался бежать, протиснувшись между автобусом и частоколом, застрял и был настигнут
беспощадной Анной.

ПЕРЕДЫШКА

Мне помогли вскарабкаться на автобусную крышу. С возвышения я оглядел дорогу,
пересекшую, как патронташ, сумрачный луг – погоня давно сменила бег на походную
трусцу, малые ватаги просачивались из леса воровской россыпью, но на штурм не
торопились.

Враги заняли дальние избы на околице деревни. На лугу запылали костры
многочисленных биваков, застучали топоры. Тогда я понял, что объединенное воинство
устроило привал, в ближайшие часы ничего не предвидится, и можно спускаться.

Приземлившись, я почувствовал, как хлюпнуло в ботинке натекшей кровью. Боевой азарт
постепенно спадал. Под протектором вспыхнули ранее не ощутимые жгучие ушибы. Лоб
горел, словно к нему приложили повязку с толченым стеклом.

Иевлев вытащил из ноги длинный осколок обломившегося наконечника якутской пики.
Вырин осторожно, чтобы не причинять себе лишней боли, скинул куртку, свитер и футболку.
На спине и боках пунцовыми клеймами отпечатались рубли. Дзюба смотрел одним глазом,
а второй почти исчез под набрякшей синевой. У Озерова на левой руке вместо
пальцев – мизинца и безымяного – шевелились какие-то кожные лохмотья и куриные
обглодыши. Когда это с ним произошло, Озеров не заметил. Кручину смазали по
челюсти булавой, острые шипы глубоко вспороли щеку и подбородок. Марат Андреевич
расплатился за таран сломанным об руль ребром и множественными ссадинами…

Перепачканные кровью, чужой и своей, истерзанные, уставшие, широнинцы приходили
в себя. С физической болью возвращалось горькое осознание невосполнимых потерь.
Неудавшийся прорыв обошелся нам дорогой ценой. Погибли Сухарев и Луцис, истекли
кровью Светлана и Вероника…

Мне, точно колючей петлей, перехватило горло, когда Анна повалилась на трупы
сестер и заголосила. Плакала Таня, всхлипывал суровый Игорь Валерьевич. Едва
сдерживал слезы Гриша. Окаменел лицом, стиснул зубы Марат Андреевич. Отвернулся
Николай Тарасович, чтобы никто не увидел его глаз. Понурясь стояли Озеров, Дзюба
и Гаршенин…

Увы, на скорбь времени не было. Мы снесли наших мертвых товарищей в дом, затем
Марат Андреевич приступил к врачеванию. По везению, все запасы медикаментов оказались
в автобусе. Озерову сразу отняли раздробленные пальцы. Он мужественно, без
единого стона, перенес ампутацию. Больше часа Марат Андреевич обрабатывал и
штопал рваные раны, останавливал кровь, накладывал на треснувшие кости шины,
бинтовал, втирал мазь в отшибленные плечи, бока и спины.

Неутомимая боль ковыряла цыганской иглой между шейными позвонками, раздувала
тлеющие угли под повязкой на пропоротой острогой ноге. Я жадно склевал пачку
анальгина, потом выпросил еще одну. Вскоре тело потеряло всякую восприимчивость.

Пока хватало сил и лекарственной анестезии, мы укрепляли двор, выкатывали
жестяные бочки, ранее не нашедшие в хозяйстве применения, расставляли по
периметру стены. На жестяное дно клали дощатый настил, чтобы иметь возможность
подняться над частоколом и отбивать подступающего врага сверху вниз. Булыжники,
которыми мостили дорожки, были выковыряны из земли и сложены в кучи. Задние окна
автобуса законопатили бревнами. Лишь подготовив сельсовет к штурму, мы позволили
себе небольшую передышку. Дозорными вызвались несгибаемые Иевлев и Гаршенин.

В сенях я свалился от усталости на топчан, сунув под голову первую попавшуюся сумку.
На висок давил острый угол. Изучив неудобство, я вытащил деревянную рамку с
фотографией Маргариты Тихоновны. Перечел дарственную надпись и безучастно отметил,
что носитель «доброй памяти» вряд ли переживет следующий день. Надежд не
осталось, как не наблюдалось и привычного уныния.

Следуя укоренившейся житейской традиции, перед смертельной опасностью следовало
бы привести в порядок свои земные дела. Поразмыслив, я быстро пришел к выводу,
что таких, в общем, нет. Страха перед грядущим сражением тоже не было.

Для приличия я вспомнил отца, мать, сестру и племянников, но почему-то не
испытал ни любви, ни умиления. С удивленным равнодушием я вглядывался в лица
моей семьи. Они казались мне бледными слепками прошлогоднего сна. Нелепо и
смешно было испытывать какие-либо родственные чувства к этим призракам. Город,
где я прожил без малого тридцать лет, школа, два института, бывшая жена, работа
– все сделалось игрушечным, глупо-ненастоящим, словно скучная бытовая кинолента,
просмотренная много лет назад в летнем крымском кинотеатре.

Прилипчивый морок заставил открыть глаза. Проще всего было списать непонятную
сердечную холодность на анальгин, приморозивший не только тело, но и эмоции, но
я знал иное объяснение. Я слишком часто перечитывал Громова. Книжный имплантант,
полный искристого счастья, активно захватывал пространства памяти, одновременно
обесценивая мое собственное детство. Мне пришлось сделать нешуточное мозговое
усилие и окончательно убедить себя в том, что череда блеклых портретов, выдохшихся
событий, мутных пейзажей была когда-то моей реальной жизнью.

Я долго плескал на лицо студеной водой из ведра, и наваждение, сдавившее дыхание,
ослабило хватку. Честно говоря, я уже и сам не понимал, чего испугался. По большому
счету, самосознанию Алексея Вязинцева ничего не угрожало, он всегда оставался собой,
вне зависимости от природы воспоминаний.

Я лишний раз напомнил себе о строжайшей умственной дисциплине, без которой Книга
наверняка загонит в резервацию забвения подлинные события моего детства. Впрочем,
такая трогательная забота тоже была абсурдной. Стоило ли опекать это заурядное
прошлое, сострадать его угнетаемым теням, если скоро не станет настоящего, а
заодно и будущего?

Во дворе бушевал костер. Вокруг огня собралась вся читальня. Иевлев напевал
фронтовую песню про темную ночь. Озеров задумчиво пробовал пальцем лезвие топора.
Кручина размашисто правил на ремне штык. Дремал Вырин, прислонившись к плечу
Марата Андреевича. Таня точильным бруском доводила острие на рапире. Анна застыла
сгорбленным истуканом. Гаршенин с биноклем прохаживался по периметру крыши
сельсовета – сторожил окрестности.

Далеко за лесом ударил гром, точно кто-то пробежал по гулкой жестяной кровле. В
черном небе вздулись и погасли лиловые вены, но дождевые капли так и не упали.

– Как самочувствие, Алексей? – заботливо спросил Марат Андреевич.

– Нормально… Поспал немного.

– Что ж, сон – это хорошо, – согласился Марат Андреевич. – Возьмите, давно хотел
передать… – он протянул футляр с Книгой.

Я принял атрибут библиотекарской должности, накинул цепь и сел между Дзюбой и
Таней, оглядел притихших широнинцев. Иевлев оборвал песню, отложили оружие Кручина
и Озеров. Приподнялся Вырин. Все они чего-то ждали от меня, возможно,
прощального напутствия.

– До рассвета осталось пару часов, – сказал я, раскрывая стальные половинки футляра.
– Другого случая уже не будет. Я предлагаю прослушать Книгу…

Я откашлялся и начал без интонаций и выражения, словно перечислял напечатанные
слова. К концу чтения голос охрип и совершенно потерял всякую звучность. Затекла
спина, строчки расползались графическими мошками, но это не имело особого
значения. Многие абзацы я давно знал наизусть, и стоило только прикоснуться к
тексту, как он сам выскакивал наружу. Я дошептал последнюю страницу и захлопнул
обложку.

Со стороны оврага, куда мы сутки назад снесли посеченных врагов, тянуло духом
гангрены и смерти. Ветер гнал седые тучи, белым хлорным пятном дымила
стремительная луна. На длинном клинке воткнутой в землю рапиры высыпала роса.
Такие же искристые водяные блестки сверкнули на топоре Озерова, штыке Кручины и
вдруг обернулись мерцающими елочными шарами – стеклянным выпуклым волшебством, в
котором отразился Новый год и весь праздничный ослепительно счастливый мир моего
детства. Калейдоскоп памяти совершил поворот, выбрасывая узорные кристаллы
нового воспоминания…