Автобус подпрыгивал и дребезжал на глубоких колдобинах, и легко было догадаться,
в какое месиво превращается глинистый грунт в период затяжных ливней. Тут прошла
бы только «Нива» Иевлева, но благо до райцентра с магазинами, почтой и больницей
было всего километров двадцать.

Сразу за лесом раскинулся одичавший луг, поросший бурьяном и сухим чертополохом,
потянулись черные изгороди с воротами, избы в наростах голубого древнего мха.

Мы остановились возле самой большой постройки в брошеной деревне. По-видимому, в
лучшие свои годы там размещался сельсовет или подобный ему иной орган. На стене
у двери виднелись следы административной таблички. Рядом же висела подставка для
флага. Одноэтажный дом, в отличие от крестьянских изб, был построен с архитектурной
претензией – на манер бедной помещичьей усадьбы. У входа имелись небольшие фальш-колонны.
Широкое крыльцо расходилось подолом каменных ступеней. В трещинах мшистого
фундамента зеленели пустившие корни деревца. Облезшие ставни и дверь были
небрежно заколочены. Неподалеку от этого «сельсовета» топорщился соломенной кровлей
невысокий, длинный сруб без единого оконца – бывший амбар или склад.

Внутри дома стояла затхлая духота. Седыми клочьями, похожая на старушечью пряжу,
свисала паутина. Никакой мебели прежние хозяева не оставили. Кое-где на потолке
и стенах обвалилась отсыревшая штукатурка, в местах потеков дощатый пол зеленел
плесенью. Иевлев стукнул ногой, и огнившие доски сразу треснули. Гаршенин и
Кручина полезли на чердак, чтобы до вечера залатать прохудившуюся крышу.

В доме имелись две печи – большая русская, проходящая сразу через две комнаты, и
вторая, поменьше, – голландка. На вид печи были исправные, только очень грязные.
Анна выгребла из каждой по ведру золы и проверила тягу подожженной газетой. Дым
благополучно утянуло в трубу.

Электричества в деревне уже не было. Во дворе, подвешенная к столбу, скрипела
открытой дверцей трансформаторная будка. К ней сразу подступились с инструментами
Вырин и Сухарев.

Деятельный Тимофей Степанович, взяв шефство над новичками – Озеровым и Дзюбой, –
организовал уборку двора.

С Дежневым и Луцисом мы обошли окрестности. Всюду стояла глухая мертвая тишь, но
мне не удавалось отделаться от мысли, что из битых окон кто-то рассматривает нас,
подозрительно и враждебно. Процесс разрушения шел непрерывно, все опадало,
скрипело, отваливалось, капало, звякало, на ходу становясь прахом. При взгляде
на запустение в груди росла тоскливая неуверенность, как здесь обустроить жизнь…

Мы осмотрели все двенадцать изб. Люди покинули деревню давно и вывезли почти все
полезные предметы. В изобилии можно было разжиться лишь досками, листами старого
шифера и прохудившимися жестяными бочками для дождевой воды.

В черных коробах колодцев не было ни ведер, ни цепей. В глубине неподвижно плескалась
масляная ряска. Сразу за деревней у церковных развалин начиналось сгнившее на
корню кладбище.

Пока мы ходили по деревне, женщины кое-как прибрались в доме, вымели годовую пыль,
сняли паутину. Весь хлам, листву и мусор свалили в овраг. Анне удалось растопить
печь – дом надо было хорошенько прогреть, чтобы истребить поселившуюся плесень.

Первый ночлег был неудобный и безрадостный. Разместились мы в автобусе. Будущее
по-прежнему рисовалось мрачным. Заснуть я не мог от ревматической вяжущей боли в
ноге. Из-за холода и дискомфорта затянувшаяся штыковая рана разнылась. Я
ворочался и прислушивался к ночным шумам. Из лесов доносился протяжный вой,
цепенящий, унылый, и наши собаки заливались в ответ тоскливым лаем.

За ночь промозглая мгла набухла сыростью, даже волосы стали мокрыми и липкими. В
автобусе каждая тряпка отсырела и отяжелела.

Невыспавшийся Луцис угрюмо сказал:

– Ну чего нас понесло в эту проклятую глушь? Остались бы лучше в городе…

– Ага, а там бы нас всех и шлепнули, – возразил севшим голосом Игорь Валерьевич.

– Правильно сделали, что уехали. На природе оно и помирать приятнее, – двусмысленно
пояснил Тимофей Степанович.

С утра был густой туман. Когда взошло солнце, он растаял, осел по прогалинам. Над
влажной почвой клубилась испарина. В лощинах застоялась теплая влажность и
сладко пахло густой увядающей травой. Высокое бесцветное небо виднелось как
сквозь тускловатую водяную толщу, и ветер гнал дымные разводы осенней хмари.

В течение дня мы исследовали границы нашего поселения. На север и восток лес
отличался непроходимостью. Деревья росли плотно, каждый шаг пружинил, и чувствовалось,
что под ногами до полуметра слоя опавшей за бесчисленные годы листвы, в которой
нога могла утонуть по колено, если не попадался невидимый корень. Рядом с лугом
недалеко от леса стояли раскидистые березы, склонившие почти до земли плакучие
желтые шапки.

На западном склоне обнаружился глубокий, с крутыми спусками, овраг. По его
репейно-терновому руслу мы неожиданно вышли к реке. Она пролегла между глинистых
скользких берегов. Мутно-бурая промозглая вода несла лиственный сор и бересту. На
болотистом мелководье гнили почерневшие ветки, в сером песке застряли остовы
стволов.

С юга холмы щетинились колючим ельником. Из рыхлых склонов лезли древние узловатые
корни. Там же иногда попадались крупные белые валуны. Мы прошли ложбиной, загроможденной
рухнувшими деревьями, и поднялись наверх к глухой кирпичной стене, огибающей
задний двор нашего «сельсовета». Лес обступил деревню с четырех сторон.

Постепенно мы обживали новое жилище. Остро пахло столярным клеем, краской и
лаком. Сухарев, Кручина, Иевлев и Гаршенин сколотили топчаны, широкий обеденный
стол и длинные лавки. Я тоже помаленьку осваивал плотницкое ремесло и соорудил
просторную будку мохнатой Найде. Дряхлая Латка ночевала в сенях.

Стараниями женщин дом принарядился. Дощатый пол украсили половички и дорожки. На
еще не застекленных окнах развевались занавески.

Вся следующая неделя была посвящена укреплению подворья. Приютивший нас
сельсовет частично окружала двухметровая кирпичная кладка и невысокие чугунные
оградки, как на могилах. Мы раскатали шесть ближних изб и соорудили из позаимствованных
бревен плотный частокол, захвативший дом и стоящий неподалеку хозяйственный сруб,
который после ремонта вполне мог служить гаражом «Ниве» и мотоциклу.

С каждым днем креп стылый ветер, и к ночи звезды покрывала изморозь. Надо было
готовиться к зиме, запасать продукты. С отоплением проблем не было. Дровами мы
были обеспечены на ближайшие годы. Трухлявая деревня сама служила нам складом.

Кое-где в избах сохранились в целости окна, так что Николаю Тарасовичу даже не
пришлось ехать в город за новыми стеклами. Починить трансформатор не получилось.
Во время вечерних чтений пришлось жечь свечи и керосиновые лампы. На следующий
год мы подумывали обзавестись портативной электростанцией на мазуте и уже
присмотрели место во дворе для будущей цистерны с горючим.

Впрочем, до зимовки дело не дошло.

Первым непрошеных гостей заметил Тимофей Степанович. По утрам старик брал
лукошко и отправлялся за грибами. Он же и прибежал к нам с тревожными вестями –
подозрительный субъект брел кромкой леса. Бог знает, что позабыл он в этих
глухих местах, одинокий человек, не похожий ни на охотника, ни на грибника.
Поверх брезентового дождевика болтался в чехле фотоаппарат или бинокль.

Не могу сказать, что новость особо всполошила нас. Мало ли кто мог идти лесом в
утренний час. Вероятно, Тимофей Степанович видел безопасного городского жителя,
туриста-фотографа, желающего получить живописные виды деревенской разрухи. На
беспокойство не хватало времени, каждый угол хозяйства требовал внимания и
ремонта.

Ночью со стороны лесной дороги доносились ритмичные глухие перестуки и скрипы. Утром
Сухарев и Кручина, совершающие обход территории, доложили, что дорогу перегородили
поваленные деревья. Взгляда хватило, чтобы понять – крепкие дубы корчевала не
стихия, а пила и топор.

Ночные лесорубы нас порядком расстроили. Плановое расширение дороги могло лишь
означать, что нашему уединенному существованию однажды придет конец и здесь
появятся люди. Настораживало, отчего таинственные лесорубы трудились ночью, почему
не отволокли деревья к обочине? Делать выводы о конкретной угрозе было рановато,
но факт оставался фактом – стволы перекрывали выезд в райцентр.

Я ограничился тем, что ввел круглосуточное патрулирование. Весь день и следующую
ночь мы прислушивались, возобновятся ли работы в лесу. Ничего похожего не происходило.
Хотелось верить, пришельцы появились по недоразумению и теперь исчезли навсегда.

Мысль, что нас выследил Совет, высказал за обедом Дежнев. Вначале повисла
гробовая тишина, а потом посыпались упреки: стоило ли вообще уезжать из родного
города, если через месяц приходится снова драпать.

– Это же будет длиться бесконечно, пока нас на край земли не загонят, – негодовал
Кручина.

Его активно поддерживали сестры Возгляковы, тоскующие по брошеному хутору.

– Я считаю, судьбу надо встречать лицом к лицу, а не бегать от нее, – угрюмо
говорила Анна. – Правда, девочки? – Светлана и Вероника неуверенно покивали.

Положение несколько исправил Тимофей Степанович:

– Ну и чего возмущаться? Если нас засекли, то предоставляется отличная возможность
с честью погибнуть. Вам что, для этого особые удобства нужны?

– Я, честно говоря, в покойники не готовлюсь, – бодро заявил Сухарев. – Не очень-то
интересно. Выдумали тоже проблему! – он фыркнул. – Прыгнули в автобус, и ищи-свищи
нас по всей стране. «Ничего на свете лучше не-е-ту, чем бродить друзьям по белу
све-е-ту!»

– Я бы вообще предпочел жизнь на колесах, – мечтательно сказал Вырин. – Так еще
интереснее, ночуешь в поле, костер, картошка печеная, песни под гитару… А где
заработать, всегда найдется.

– А что, – Иевлев энергично почесал широкий, как лопата затылок, – мне нравится.
Печку в салоне приспособить, оборудовать спальные места, стекла тонировать.
Будет жилой фургон.

– Ага, разогнались, поехали, – буркнул Луцис. – Вон дорогу уже перекрыли. Пешком
ведь уходить придется, налегке. Или на плотах.

– В нашей читальне стали преобладать паникеры, – сказала Таня. – Маргарите
Тихоновне было бы за некоторых стыдно…

– Да при чем здесь паникерство? – поморщилась Анна. – Я говорю, нечего за свою драгоценную
шкуру дрожать.

– А никто и не дрожит, – мягко возразил Марат Андреевич. – Просто весь ваш
разговор весьма некрасив по отношению к Алексею…

Возгляковы и Кручина потупились.

Все ждали моего слова.

– Я был инициатором переезда, и до сих пор считаю этот поступок правильным. Так
планировала и Маргарита Тихоновна. Мне кажется, тревоги несколько преждевременны.
В Совете никак не могли знать, куда мы уезжаем, разве кто-нибудь из читальни
сообщил бы им эту информацию…

Все почему-то посмотрели на загрустившего Озерова. Он был единственный из троицы
новых читателей, кто присутствовал на ужине. Гаршенин и Дзюба были в дозоре. Озеров
деликатно избегал участия в беседе. Поймав на себе взгляды широнинцев, он
побагровел, резко встал из-за стола, так что с душераздирающим скрипом отъехала
лавка вместе с увесистыми Возгляковыми.

– Вы что же… – Озеров, набычась, стиснул кулаки, – считаете, что я или Дмитрий
Олегович… что мы могли донести в Совет?…

– Женя, успокойтесь, – сразу вмешался Марат Андреевич. – Как вы вообще могли
такое подумать?!

– Вы-то здесь не при чем, – начал Луцис. – А вот Дзюба… Поймите, я никого не обвиняю.
Но я, к примеру, хорошо знал лишь Латохина. И еще я могу поручиться, Дзюба не
входил в число тех десяти бойцов, что помогали нам на сатисфакции…

– Точно, – согласился Сухарев.

– Ребята, – сказал Вырин, – вы же были там в Колонтайске, Алексей, Танюша.
Вспомните хорошенько!

– Да там народу собралось под сотню человек, – нахмурился Тимофей Степанович. –
Только колонтайских – почти три десятка. А они еще в закрытых хоккейных шлемах,
даже глаз толком не видно.

– Я хорошо помню Веретенова, – признался я. – Мы у него останавливались… Ну, и
Латохина, понятно. Насчет остальных ничего конкретного сказать не могу…

– Да… – озабочено произнес Кручина, – хорошенькая история… Евгений, а вот вы
были знакомы с Дзюбой?

– Лично – нет, – озадачился Озеров, – но читатель с такой фамилией был. Вам бы
лучше всего расспросить Гаршенина. Он более или менее близко общался с колонтайской
читальней. Погодите, как вы можете Дзюбу подозревать? Он же ранен был!

– Это ни о чем не говорит, – Луцис прошелся по комнате. – Разве нельзя допустить,
что настоящий Дзюба был убит и похоронен вместе со всеми, а с нами поехал кто-то
другой?

– Наваждение прямо, – Озеров потряс головой. – Мы постоянно были друг у друга на
виду! Когда бы он сообщил наши новые координаты Совету? Абсурд… Что же, паспорт
у него попросить?

– Это все равно не имеет значения, – отмахнулась Анна. – Если Дзюба – наводчик,
свою задачу он уже выполнил. Если нет – и обсуждать нечего.

– Вот я на сто процентов уверена, что Дзюба не при чем, – Вероника стала
собирать грязные тарелки. – Нормальный мужик. Спокойный, глаза не бегают.
Предатели себя по-другому ведут. А у Совета и без него достаточно соглядатаев.
Может, за нами кто в пути увязался и выследил, Николай Тарасович?

– Вроде нет, – сказал Иевлев, – я смотрел, хвоста не было.

– Ребята, – чуть смущенно сказал Марат Андреевич, – я уже и сам не рад, что
поднял эту тему… Очень преждевременно утверждать, что Совет обнаружил нас.

– Каратели из Совета не церемонились бы, а напали, – усмехнулся Тимофей Степанович.

– А все-таки, кто тогда перегородил дорогу? – спросила Светлана. – И зачем?

– Непонятно, – согласился Марат Андреевич. – Поэтому я предлагаю расчистить
завал.

– И чем быстрее, тем лучше, – добавил Луцис.

– Мы вдвоем с Кручиной за час управимся, – бодро сказал Николай Тарасович. – Тем
более, у нас и «Тайга» имеется.

– А вот бензопилу я бы вам брать не советовал, – сказал Марат Андреевич. –
Слишком шумный агрегат. Возьмите обыкновенную, столярную…

Взвыли собаки.

В дом, широко распахнув дверь, вбежал запыхавшийся Гаршенин:

– Ребята, тревога! – выдохнул он. – У нас гости!

Мы гурьбой бросились к длинному стеллажу, где были разложены доспехи. В круглых
гнездах невысокой подставки стояли пики, цеп Анны Возгляковой и боевая коса
Гаршенина.

– Что за люди? – быстро спросил я, надевая через голову тяжелый панцирь. Книга
Памяти сразу перекочевала в стальной футляр.

– А пес его знает, Алексей Владимирович, – ответил Гаршенин, берясь за обитое
железными полосами косовище. – Пять человек. Сюда идут. Мы, как только заметили,
сразу сюда.

– Всего пять? – Марат Андреевич опоясался шашкой. – Не густо.

– Вооружены?

– Вроде нет. По крайней мере, в руках ничего такого не держат… У одного моток
кабеля…

– Ремонтники?

– Разве поймешь? – с досадой сказал Гаршенин. – На них не написано. Вряд ли
ремонтники. В лучшем случае – ворье, что провода на продажу режет.

– А в худшем случае – лазутчики Совета, – продолжил Игорь Валерьевич, привычно
заворачивая в газету штык. – Во что они одеты?

– Обычно, по погоде. Телогрейки, сапоги кирзовые. Типичный колхоз.

– Очень подозрительно, – покачал головой Тимофей Степанович. – Ни топоров, ни
лопат. Как пить дать – под одежкой ножики припрятали.

– Откуда они появились? – продолжал я расспрашивать Гаршенина.

– По дороге вышли…

– Вас с Дзюбой заметили?

– Не знаю…

– А где Дзюба?

– Остался возле ворот.

– Закрыть надо! – воскликнул Луцис.

– А зачем? – Анна вытащила из подставки боевой цеп покойной матери. – Пускай
заходят. Поговорим, выясним, что им нужно…

Николай Тарасович взял с полки молот:

– Если это случайный народ, не хотелось бы их сразу пугать. А то разнесут потом
молву…

Сухарев подумал и снял обшитый солдатскими пряжками бехтерец:

– Действительно, чего заранее шухер поднимать…

– Не дури, – строго сказал Кручина, – лучше накинь что-нибудь сверху. И кистень
возьми. Береженого Бог бережет…

Вырин, тоже скинувший свою куртку, снова надел ее, а сверху набросил перевязь с
саперными лопатками.

Гурьбой мы вывалили во двор. Возле прикрытых на одну створку ворот стоял Дзюба с
кайлом на плече. Он успокаивающе помахал нам рукой.

Я смотрел на приближающихся к сельсовету людей. Они уже заметили нас и чуть
сбавили ход. Гости действительно казались типичными деревенскими жителями. Они
уверенно зашли во двор и сняли картузы. Впереди в длинном, почти до земли, брезентовом
дождевике шагал их старшой – худощавый мужик, на вид ему было лет сорок, светлые
соломенные волосы, брови и усы выгорели до седины.

– Доброго всем здоровьица, – он плутовато сощурился. – А мы тут, знаете, не
первый год ходим, давненько здесь не жили, а теперь, значит, живут… – старшой вздрогнул
и обернулся на стук – Дзюба закрыл вторую половину ворот, вместо засова он использовал
тяжелый оглоблинский крест.

Действие произвело на гостей явно неблагоприятное впечатление. Они вдруг стали
переминаться и тревожно зыркать по сторонам.

Белобрысый улыбнулся:

– Ух ты, а что же это вы на крест запираетесь? Наверное, серьезные люди. А вы,
часом, не баптисты? Нет?

К воротам подтянулись Тимофей Степанович, Сухарев, Таня и Возгляковы. У ног
Вероники уселась, утробно рыкая, Найда. С боков пришельцев зажали Гаршенин, Озеров,
Вырин и Луцис. Я стоял в окружении Иевлева, Кручины и Дежнева. Думаю, мы
производили грозное впечатление.

– Нет, мы не баптисты, – сказал я.

– А-а-а, – вроде облегченно потянул старшой. – Это хорошо… Хотя нам, по большому
счету, все равно. Какая разница, кто – лишь бы человек хороший был. Правильно
говорю?…

Он вдохновился сказанным и еще с полминуты разглагольствовал о хороших людях, но
я уже поймал его алчный взгляд, скользнувший из-под белесых ресниц по шкатулке с
Книгой, что висела у меня на груди. От нехорошего предчувствия в животе подобрались
кишки. Я чуть толкнул локтем стоящего рядом Марата Андреевича. Он повернулся ко
мне, и произнес неподвижным ртом: «Вижу…»

– Ну, а вы кто? – спросил я белобрысого. – С чем пожаловали?

– Это… Мы – строительный подряд. Вам ничего не нужно починить?

– Пока сами справляемся…

– Ясненько… А то бы мы помогли… И недорого…

– А вот такой вопрос, – сказал я. – Вы дорогу завалили?

– Дорогу? Не, это не мы…

– Ну и чего врать?! – взял я пришельца на испуг. – Мы же сами видели!

– Да? – удивился тот. – Хотя да, точно, мы, – он развел руками. – Лесничество
требует… Деревья больные… Я просто не сразу сообразил, про какую дорогу вы
говорите.

– И чего вы все побросали? Теперь же не проехать…

– Ну, убирать не наше дело. Нам только срубить приказывали… – старшой оглянулся
на ворота. – А вот еще, – он нагловато осклабился. – Вы самогонкой не богаты?

– Не богаты.

– Мы же не бесплатно просим. Отработали бы. Вы не стесняйтесь, подумайте. Мы, в
принципе, и за харчи поработать можем, да, хлопцы?

– Так есть хочется, что и переночевать негде… – насмешливо проскрипел Тимофей
Степанович.

Найда вдруг кинулась косматыми лапами на частокол и яростно взвыла. Я заметил,
как подобрался белобрысый и его спутники.

– Ну, мы пойдем, раз вам ничего не нужно. Откройте, пожалуйста, ворота…

Мы посмотрели на Дзюбу. Если бы он попытался вытащить крест-засов, это бы означало,
что он заодно с чужаками. Я видел, Сухарев уже приготовил для удара свою цепь.
Дзюба, впрочем, никак не отреагировал на просьбу, даже не шелохнулся, только
насупленные брови сошлись на переносице, а пальцы крепче сжали кайло.

– Слушайте, мужики, в натуре, – громко сказал белобрысый, – нам идти нужно!

Тут над бревнами показались головы и туловища врагов. Но не успел первый еще
перекинуть ногу через частокол, как напоролся на клинок горшениской косы. Дзюба
с хрустом всадил кайло в бок ближайшего противника.

Белобрысый распахнул полы дождевика, выхватывая два тупоносых мясницких тесака.
Трое его товарищей вытащили скрытые под телогрейками топорики и ножи и ринулись
в схватку. Впрочем, азарт не подкреплялся достаточным мастерством. Резкий штыковой
выпад Кручины пронзил живот нападающему, тот с воем рухнул, поджав ноги.
Рявкнула Найда, смыкая челюсти на горле упавшего. Сверкнула шашка Дежнева, и на
песок шлепнулась рука с топором, обрубок длинно хлестнул кровью, словно кто-то
выплеснул из стакана недопитый чай. Подранка сразу проткнули рапира Тани и пика
Озерова.

Через стену перекатывались все новые бойцы. Дзюба дробил кайлом хватающиеся за
края частокола пальцы, и враги с воем срывались еще с наружной стороны. Двое повисли
бездыханными на бревнах, раскинув руки, точно рубахи на бельевой веревке, третий,
чье туловище перевесило, ополз почти до земли, зацепившись голенищами сапог за
острия частокола. Кого-то уже приговорил взмахами молота подоспевший Николай
Тарасович.

Мне пришлось схватиться сразу с двумя противниками. Я размахивал клевцом,
стараясь не подпустить опасные топоры на короткое расстояние. В запале казалось,
что эти двое лишь отбивают удары. Трусливая тактика совершено распалила, выгнала
остатки осторожности. Наконец, мой клевец с пустым гончарным звуком приложился к
вражеской голове. Дернувшееся лицо сразу покрылось кровью. Эйфория третьего в
моей жизни убийства была короткой. На мне повис второй мужик, свалил с ног, но
вместо того, чтобы зарубить, стал стягивать Книгу. Он хрипел матерщиной и душил
меня цепью от стальной шкатулки. Я вгрызся зубами ему в руку, пытался раздавить
колючий кадык, скользкий хрящ не хотел ломаться. Мой рот заливала кровь, соленая,
как старый огуречный рассол, и я захлебывался в ней. В глазах помутнело. Враг
неожиданно рывком высвободил руку и несколько раз ударил меня по лицу, так что я
почти лишился сознания. С меня стащили Книгу, выдрав попутно клок волос, и
отпустили. Я, задыхаясь, вытолкнул изо рта мягкий кусок мяса, и меня окатил
страх, что я откусил себе язык. Я закричал, вместо слов вышли розовые пузыри.

Мужик, отобравший у меня Книгу, валялся на земле, а Сухарев вскидывал и
обрушивал цепь с подвешенными на ней гроздьями амбарных замков на дрожащее в
агонии тело.

Я, стоя на четвереньках, судорожно шарил пальцами во рту, чтобы нащупать язык. Онемевшие
нечувствительные пальцы сразу вымазались в крови, и я ничего не мог понять. Я в
ужасе потер огрызок об рукав. Похоже, это все-таки был не язык, а часть откушенной
кисти. Меня сотряс рвотный кашель, и я минуту плевался кровью – то ли своей, то
ли чужой. Потом ко мне подбежали Гаршенин и Дзюба и подняли, а Сухарев протянул
шкатулку с Книгой, которую я снова повесил на шею.

Новые бойцы уже не лезли, а последний враг не выдержал неравного поединка на два
фронта с Анной и Маратом Андреевичем и угодил под болванку цепа.

Там, где двор прикрывала кирпичная стена, неожиданно прорвались свежие силы –
еще шесть человек. У ворот в живых оставался только сам белобрысый главарь. Он
уже не пробивался к засову, а, искусно увиливая от лопат Возгляковых и штыка
Кручины, отступал вдоль забора. «Да быстрее же вы, блядь!» – хрипло звал он
подельников.

Подмоге наперерез бросились Луцис, Вырин, Озеров, за ними едва поспевал Тимофей
Степанович.

Белобрысый предпринял отчаянную контратаку. Лопата Светланы переломилась под
сокрушающим ударом тесака, сама же она чудом избежала смерти. Второй тесак
пришелся на Кручину. Я услышал, как дико взревел Игорь Валерьевич, зажимая ладонью
место у виска, где у него секунду назад было ухо. Лопата Вероники с хрустом
погрузилась в грудину главаря. Он заорал. Вероника навалилась на черенок, пригвождая
врага к стене частокола. Белобрысый обмяк и повис на лопате, точно марионетка,
над которой оборвались сразу все нити.

Гибель вожака не прибавила мужества нападавшим. Из шестерки кто-то сразу угодил
под саперную лопатку Вырина, второму размозжил череп кистень Тимофея Степановича.
Пика Озерова пробила брюшину третьему. Метко брошенный подшипник Луциса угодил
убегающему в затылок, мужик с воплем схватился за голову и упал, а Николай Тарасович
хрустко добавил сапогом по треснувшим шейным позвонкам.

Один из оставшихся в живых бойцов метнул топор в Озерова. По счастью, удар
пришелся топорищем в подбородок, Озеров опрокинулся, не увидев, что его
противника настиг и зарубил Марат Андреевич. Шестой героя не ломал и, не теряя
драгоценного времени, перемахнул через стену.

– Там… Всего четверо… – зашептал, тыча за частокол, Гаршенин. – На вылазку надо,
добить…

Иевлев, Кручина, Сухарев, сестры Возгляковы, Таня и Дзюба, разделившись, стали по
обе стороны ворот, Гаршенин вытащил крест, а Кручина и Иевлев потянули на себя
тяжелые скрипучие створки.

В проем сразу рванули четверо. Пробежав пару шагов, они остановились. Изумление
сменилось оторопью. Они попятились и, не долго думая, бросились наутек. Длинное
острие косы Гаршенина пронзило самого медленного врага, тот по инерции еще смог
сорваться с лезвия, но, пробежав пару шагов, выдохся и рухнул. Анна швырнула над
землей лопату, завертевшуюся мельницей. Второй беглец с перебитыми ногами рухнул
в траву, и его в два прыжка настиг Иевлев.

Предсмертный крик товарища придал двум уцелевшим захватчикам сил. Оторвавшись от
запыхавшейся погони, эти двое достигли леса и скрылись за деревьями. Их не
преследовали. Бой закончился.

Меня колотил озноб. В затылке и барабанных перепонках стучал оглушительный пульс.
Адреналин схлынул. На месте выдранных волос словно горел ожог. Подбитый глаз затек,
саднили бровь и веко. Занудливая боль, похожая на зубную, крутила распухшую
скулу. Я стоял посреди двора и смотрел, как Иевлев закинул на плечо труп настигнутого
врага, второго за ноги волокли Сухарев и Озеров. Возвращались и остальные
широнинцы.

Возле меня остановился всклокоченный Гаршенин:

– Виктория! Поздравляю! – Глаза его светились ликованием.

– Вроде выскочили без потерь, – сказал Дзюба. – Слава те, Господи…

– Да нет, – процедил Кручина, – с потерями! – Он зажимал рану на голове, между
пальцами просачивалась кровь. – Пол-уха лишился. Черт! Придется теперь ходить
как каторжному!

– Волосами прикроете, никто и не заметит, – утешала его Таня и лила из склянки
на вату перекись.

Кручина убрал от виска ладонь – на миг показался пунцовый, похожий на тюльпан,
обрубок – и приложил ватный клок.

Пошатываясь, поднялся с земли Озеров, борода его была в крови. Тимофей Степанович,
прислонившись к забору, устало отирал носовым платком сиреневое, как у новорожденного,
лицо.

По двору валялось с десяток вражеских трупов. Пятеро нашли свою смерть у
кирпичной стены. Трое так и продолжали висеть на частоколе, четыре штурмовика
лежали у ворот, неподалеку корчился белобрысый главарь.

– Допросить его, Алексей, немедленно допросить… – с натугой просипел Тимофей Степанович.
– Выяснить, кто подослал… – старик едва переводил дух, словно после забега.

Белобрысый был совсем плох и, чтобы вытащить из него хоть какие-то сведения,
следовало торопиться.

Я приблизился к умирающему.

– Послушайте, мы постараемся облегчить ваши страдания, насколько это в наших
силах, – я обернулся. – Марат Андреевич, принесите срочно анальгину!

Главарь дрогнул мутными, точно у рыбы, глазами:

– Где Книга?

– Вот, – я постучал по стальному корпусу шкатулки. – А теперь ответьте, кто вас
навел?

– Покажи Книгу… – он тяжело хрипнул.

– Хорошо, – я пристроил шкатулку на колене.

Главарь терпеливо ждал, пока я найду ключ и открою замок, даже чуть приподнялся.
Широкое красное пятно на продавленной груди блеснуло свежей подплывшей кровью, тусклой
и масляно-жирной, как нефть.

– Вот, пожалуйста… – я показал лежащую на бархате Книгу. – А теперь скажите,
откуда вы про нас узнали?

– Не та!… – он бессильно откинулся и с глухой уставшей ненавистью посмотрел на
меня. – Другая!

– Что же вы ожидали увидеть?

– Книгу Терпения! – гневно рявкнул белобрысый, из ноздрей хлынули свекольные
ручьи.

– А кто вам сказал, что у нас есть Книга Терпения?!

– Старуха…

– Какая старуха?!

– Умная!… Мы первыми жребий вытянули… Три года очереди ждали, и тут такой шанс…
Не получилось… – он слабо пошевелился. – Больно… Книга Терпения…

– У нас только Книга Памяти.

– Врешь, – равнодушно прошептал белобрысый.

– Нет, это правда…

Раненый, с горловым бульканьем, засмеялся:

– Значит, обманула старуха… Я же говорю, умная… Но вы все равно сдохнете. Никто
не уйдет. Старуха решила…

– Прояснилось? Кто они такие? – подсел к нам Дежнев. Он держал шприц с обезболивающим
раствором, похожим на слюну.

– Не понятно… Похоже, это не Совет. Про какую-то старуху говорил. Запугивал…

Марат Андреевич поймал иглой бледную вену белобрысого.

Тот равнодушно проследил за движением поршня, спросил:

– Вы всех моих убили?

– Трое сбежали.

– Повезло…

Больше он не сказал ни слова. Вскоре закрыл глаза. Сквозь сжатые губы пробивался
шелест уходящего дыхания, словно в хрупком фарфоровом горле бил крылышками залетевший
мотылек. Слипшиеся от крови ноздри шевелились, как жабры, а потом застыли.

– Алексей! Марат Андреевич! – вдруг пронзительно, срываясь на визг, позвала Таня.

Я вздрогнул и оглянулся. К частоколу уже спешили перепуганные истошным криком
широнинцы. Когда мы подбежали к месту суеты, увидели Тимофея Степановича. Старик
по-прежнему сидел, прислонившись спиной к бревнам. Кудлатая голова, как
подрубленная, свесилась на грудь. Правая нога поджата, левая распрямлена, так
что виднелась сбитая подошва пыльного сапога.

Сухарев и Вырин уложили Тимофея Степановича на землю. Марат Андреевич цепко сжал
стариковское в черных жилах запястье, напряженно вслушиваясь, не дрогнет ли под
кожей жизнь, затем, словно не веря своему немыслимому диагнозу, произнес:

– Девять сатисфакций, Невербино – все прошел без единой царапины. А тут сердце
не выдержало…

– Что за херня! – взревел Иевлев. – Какое сердце?! – он навалился ладонями на
костлявую грудину: – Дыши, старик, дыши! – сотрясал он бездыханное тело.

Внутри Тимофея Степановича зашумело скрытое брожение, из посиневшего
полуоткрытого рта на Иевлева обильно плеснуло сукровицей. Он вскрикнул и
отшатнулся, торопливо вытирая с лица и одежды посмертную слизь. Тогда мне окончательно
стало ясно, что Тимофея Степановича больше с нами нет, а скорбный список потерь
широнинской читальни увеличился еще на одного человека.