Главная » 2008 » Декабрь » 7 » 12. ДОЛЖОК
20:21
12. ДОЛЖОК
Временное затишье оборвалось 27 июня. Во второй половине дня раздался телефонный
звонок. Я безмятежно поднял трубку, почему-то уверенный, что звонит отец, и даже
приготовился выдать ему очередную порцию: «Ремонт продвигается, город хороший,
люди приветливые, цены на продукты низкие».

– Товарищ Вязинцев? – спросил мужской голос, и я почувствовал, как в животе
кислым кипятком растекся страх.

– Да, – мертво отозвался я. Обращение «товарищ Вязинцев» означало только одно –
звонят библиотекарю широнинской читальни.

– Алексей Владимирович, это Латохин беспокоит. Мы с вами познакомились на
собрании…

Хроменький руководитель колонтайской читальни. Я вспомнил его.

– Здравствуйте, товарищ Латохин, – сказал я.

– Алексей Владимирович, мы уверены, что вы не откажете нам в братской помощи…

– Товарищ Латохин…

– Алексей Владимирович, – с нажимом сказал Латохин, – я знаю, вы совсем недавно
потеряли четверых, но ведь без нас результат сатисфакции был бы более плачевным!
В конце концов, вы подписывали документ…

– Товарищ Латохин, – спохватился я, понимая, что нарушил этикет, – разве мы
отказываемся? Я ведь тут совсем недавно, вам бы лучше с Маргаритой Тихоновной
поговорить…

– Но ведь библиотекарь – вы! – удивился Латохин.

– Да, но это еще формальность, Маргарита Тихоновна решает все…

– Детский сад, – буркнул Латохин и повесил трубку.

Вечером на Гвардейцев Широнинцев состоялся военный совет. Собрались все, кроме
Вырина. Маргарита Тихоновна пришла в темных очках – левый ее глаз полностью
закрывало набрякшее изуродованное веко. У Сухарева рука, точно белая клешня,
висела на марлевой перевязи, из-под гипса выглядывали кончики пальцев, похожие
на картофельные ростки. Луцис почти оправился от сотрясения мозга, хотя в машине
его укачало и Книгу он не читал, жалуясь на головокружение и тошноту. У Анны Возгляковой
сломанная ключица уже срослась, но кость еще побаливала.

Увы, мои надежды отсидеться номинальной фигурой не оправдались. После короткого
доклада о состоянии дел Маргарита Тихоновна свалила на меня бремя председательства.

Произошло следующее: на наших колонтайских соседей наехала мигрирующая библиотека,
растерявшая в результате стычек свои Книги, а теперь снова собирающая, как
разбросанные камни.

Когда-то вотчиной опасных кочевников был город Актюбинск. У них имелось три
Книги Радости, Книга Памяти, Книга Терпения и Книга Ярости. Читатели называли
себя павликами, по фамилии первого библиотекаря Павлика. Актюбинцев разорила не
Мохова, а Лагудов, за год до Невербино, затем от души постарались мародеры,
сократив внушительную группировку до размеров маленькой читальни. Павлики,
спасая жизни, покинули насиженные места.

Изгнанников оставалось двенадцать человек, и была у них Книга Ярости, способная
погрузить в слепое бешенство. Эта Книга не приносила удовольствия, но подаренная
ею агрессивная, рвущаяся наружу эмоция хорошо помогала в бою. Неизвестно, как
сложилась бы дальнейшая судьба читальни, если бы на них не вышел Семен Чахов,
театральный художник-оформитель. У него был украденный список распределения Книг,
в котором указывалось, кому достались захваченные Книги павликовской библиотеки.
Появление списка послужило стимулом для возрождения читальни. Павлики задумали
восстановить справедливость и вернуть Книги. Первой жертвой стала оренбургская
читальня, по несчастью владеющая одной из Книг Радости, принадлежавшей когда-то
павликам. Павлики вырезали читальню и отбили Книгу. Кровавый маршрут пролег
через Челябинск и Курган. Были возвращены Книги Радости. Грозные новости пришли
из Новосибирска. Актюбинские мстители получили свою Книгу Терпения.

Совет, разумеется, следил за павликами, рассылал предупреждения, грозил
карательными акциями, но безуспешно. Войска Совета всегда запаздывали к месту
боевых событий, притворно сетуя на неуловимость противника. Всем здравомыслящим
читателям было ясно – причина неуловимости кроется лишь в том, что разорительный
рейд павликов просто выгоден Совету – удельные читальни исчезали.

Следующим объектом нападения оказывалась колонтайская читальня, владеющая Книгой
Памяти. По данным, поступившим из Совета, павликов с недели на неделю следовало
ожидать в Колонтайске. В Совете Латохину обещали подкрепление, но основная
надежда была на соседей. Латохин беспокоился не зря. Павлики снова сделались
полноценной библиотекой с общим числом до восьмидесяти читателей. И кроме
прочего, у них были Книга Ярости и Книга Терпения – незаменимые бойцовские Книги,
лучше которых может быть только редчайшая Книга Силы…

Вот что я узнал от Маргариты Тихоновны. Потом она сказала:

– Предлагаю выслушать нашего библиотекаря Алексея Владимировича.

Увы, на ум приходил малодушный вопрос, можно ли под каким-нибудь красивым предлогом
отказаться от исполнения долга перед колонтайской читальней. Спрашивать в лоб я
постеснялся и начал издалека:

– Я человек новый… Мне сложно судить. Конечно, проще считать это сугубо проблемой
колонтайской читальни, и, в конце концов, Книга Памяти принадлежала библиотеке
из Актюбинска…

Я сделал паузу, но никто не взялся закончить мою мысль, дескать, раз так, то и
соваться в это дело нечего. Наоборот, все ждали продолжения.

– Мы понесли значительные потери, у нас самих ситуация непростая… – И снова ответом
было внимательное молчание.

– Давайте признаемся себе честно: можем ли мы отказать колонтайской читальне?…

Широнинцы заулыбались. Мои слова ошибочно воспринимались как риторическая ирония
мужества из области: «есть ли порох в пороховницах».

– Ну, разумеется, не можем отказать, – весело сказал Луцис.

– Ежу понятно, – поддержал его Сухарев. – К тому же мы и бумагу подписывали.

– Ребята, шутки в сторону, – вмешался Дежнев, – надо решить, сколько человек мы
посылаем?

Маргарита Тихоновна кивнула:

– Вопрос хороший, Марат Андреевич. Ради нас колонтайская читальня пожертвовала
тремя бойцами. Я считаю, мы должны отправить не меньше четырех человек.

– А что, – бодро сообщил Тимофей Степанович, – я всегда готов.

Кручина, Иевлев и Луцис как отличники-пионеры подняли руки.

– Денис! – воскликнул Марат Андреевич. – А ты куда? Ну какой из тебя сейчас боец…
Пойдут Тимофей Степанович, Федор Александрович… – Марат Андреевич посмотрел на
Оглоблина, и тот с готовностью кивнул. – Ну и ваш покорный слуга…

– Это три человека, – тихо сказала Маргарита Тихоновна. – Кто еще, товарищ Дежнев?

– Допустим, Таня. Или Светлана. Или Вероника…

– Светлана останется, – уперся Луцис, – зачем она? От меня в любом случае больше
пользы.

– Денис, ну ты сам подумай, – добродушно пробасил Иевлев. – Действительно, за
нас погибли трое колонтайцев, но это не означает, что мы тоже обязаны
рассчитаться трупами. Нам победа нужна… Ты лучше отдыхай, сил набирайся. Но с
Дежневым я тоже не согласен. Зачем брать женщин?

– Погодите, – вздохнул Марат Андреевич. – Давайте рассуждать логично. Товарищи Иевлев
и Кручина – силовой костяк нашей читальни. На Сашу и Дениса, вы не обижайтесь
ребята, но это правда, пока рассчитывать особо не приходится. С Гришей и так все
ясно. Маргарита Тихоновна и Анна – не вполне здоровы. Кто-то же должен защищать
Книгу и Алексея… А наши красавицы, – он улыбнулся, – сражаются замечательно…

– Я против кандидатуры Светланы, – категорично заявил Луцис. – Почему мне нельзя,
если я здоров?!

– Денис, ты же взрослый человек. Будь объективным к себе, – сурово произнесла
Маргарита Тихоновна.

– Вот-вот, правильно, – поддержала ее Светлана. – Я с удовольствием составлю
компанию мужчинам…

– А я с еще большим удовольствием, – засмеялась Вероника.

– Товарищи, – поднялась Таня. – Позвольте мне поделиться своими соображениями.
Очень не хочется напоминать… Семья Возгляковых, – Танин голос дрогнул, – всего месяц
как потеряла самого родного человека…

От этих слов у Светланы задрожали губы, Анна сморгнула слезу, а младшая Вероника
закрыла лицо ладонями.

– Танька, – недовольно воскликнул Сухарев, – ну зачем ты так?! Вероника теперь
полдня не успокоится…

– Извините, это просто вынужденная мера, – решительно продолжала Таня, – понятно,
что гибель каждого читателя – невосполнимая утрата. Но семья ведь все равно
большее… Наши девочки – они сильные люди, но не стоит лишний раз травмировать их
очередными душевными нагрузками. Может, хватит с них, а?

– Таня, ну зачем ты нас эгоистками какими-то выставляешь?! – с болью сказала
Анна. – Мы здесь равны. Нам все одинаково дороги!

– Таня верно говорит, – кивнул Марат Андреевич. – При чем здесь эгоизм? Вам
сейчас восстановиться надо, сердцем окрепнуть. Правильно я тебя понял, Таня?

– В яблочко, товарищ Дежнев. Поэтому я предлагаю свою кандидатуру и убедительно
прошу вас поддержать меня! Ну, в конце концов, не Алексею же идти! Тимофей
Степанович, а ты что молчишь? Ведь вам же со мной проще будет!…

– Спасибо, Танюша, – Маргарита Тихоновна вздохнула. – Ты хорошо рассудила, лучше,
чем я. Давайте, товарищи, проголосуем…

– И чтоб единогласно «за»! – шутливо пригрозила Таня. – Воздержавшиеся – враги
на всю жизнь!

Я ощутил новое странное чувство. Нечто похожее на угрызения совести. Закончилось
голосование, ребята разошлись, а неуютное чувство разбухало во мне, так что к
вечеру прежняя робкая оболочка моей души уже нестерпимо жала, как ботинок
меньшего размера.

Пытаясь заглушить это состояние, я взялся за Книгу. В этот раз все оказалось
намного проще, текст не скользил, и через два часа я впервые прочел Книгу Памяти…

БИБЛИОТЕКАРЬ

Не стану повторяться о пережитых обманных видениях. Подброшенное детство вполне
могло быть моим. Но не это главное. Более захватывающим был даже не сам факт активизации
ложной памяти, сколько ее послевкусие. Книга словно открыла артезианский колодец,
из которого устремился безудержный поток позабытых слов, шумов, красок, голосов,
отмерших бытовых мелочей, надписей, этикеток, наклеек… В эфире – пионерская
зорька, орешек знаний тверд, но все же мы не привыкли отступать, в аэропорту его
встречали товарищи Черненко, Зайков, Слюньков, Воротников, Владислав Третьяк,
Олег Блохин, Ирина Роднина пишется с большой буквы, Артек, Тархун, Байкал,
фруктово-ягодное мороженое по 7 копеек, пломбир в шоколаде и на палочке – 28,
кружка кваса 6 копеек, молоко в треугольных пакетах, кефир в стеклянной бутылке
с зеленой крышечкой, жевачка бывает апельсиновой и мятной, чехословацкие ластики
тоже можно есть, в киоске Союзпечати продаются переводные картинки, тонкие как
масляная пленка, лучшая брызгалка делается из бутылки от синьки, дымовушка из
скорлупы шарика пинг-понга, самострел с деревянной бельевой прищепкой, ключи от
квартиры носят на шнурке, варежки на резинках, плетеная ручка, чертик из капельницы,
настольный футбол, отряд, наш девиз: ни шагу назад, ни шагу на месте, только
вперед и только все вместе, помните через века, через года, о тех, кто уже не
придет никогда, пионеры-герои Володя Дубинин, Марат Казей, Леня Голиков, Валя
Котик, Зина Портнова, Олег Попов, Лелек и Болек, Кубик Рубика, переливные
календарики, планетарий, фильмы по диапроектору, журналы «Веселые картинки», «Мурзилка»,
«Юный Техник» с фокусами на обложке, велосипеды «Орленок», «Салют» и «Десна», в
будни «Приключения Электроника» и «Гостья из будущего», по пятницам «В гостях у
сказки», в субботу «Абвгдейка», в воскресенье «Будильник», неделя – это разворот
дневника…

Я стоял на балконе. Над вечереющим миром раскинулось лиловое грозовое небо.
Ветер бросал мне в лицо горстями первые дождевые капли, приятно студившие лицо.
Я уже все понял и обдумал.

Чуть успокоившись, я вернулся в комнату. Из платяного шкафа достал мотоциклетный
шлем. Там было и дядино оружие – мне показалось, это очень старый геологический
молоток. Длинная рукоять заканчивалась кожаной петлей. Железная сбитая пятка
была несколько крупнее, чем у обычного гвоз-додера, и противоположная сторона
вытягивалась чуть изогнутым книзу заточенным четырехгранным клювом, как у
боевого клевца.

Затем я позвонил Маргарите Тихоновне и сдержанно сообщил, что отправляюсь в Колонтайск.

Маргарита Тихоновна спросила:

– Алексей, ты прочел Книгу?

Не знаю почему, но я постеснялся сказать ей правду, промямлил что-то невнятное и
простился до завтра.

Не только Книга заставила меня совершить этот поступок. Я вспомнил мой страшный
двадцать седьмой юбилей. Предчувствуя беду, за две недели я обзвонил былых кавээновских
дружков и школьных приятелей. Они вяло откликнулись на зов, обещая прийти. Хоть
и не особо тесно, мы все-таки продолжали общаться и, если в городе встречались,
брали по пиву и, сидя на скамейке, травили анекдоты. Приятели благодарили,
оговариваясь, что много дел, семья, дети. Я испугался этой человеко-пустоты и
наприглашал людей совсем не близких, едва знакомых по работе.

Наступил день рождения. С утра меня поздравили шерстяным свитером родители и
укатили за город – начиналась дачная страда. Потом на час заскочила Вовка с
племянником Иваном и шоколадным тортом. Поцеловала, извинилась, что Славик
приехать не может – сидит с захворавшим Ильей, – но желает мне самого лучшего и
дарит плеер. Вовка помогла накрыть на стол и довела до ума материны съестные
заготовки. К вечеру я ждал гостей…

Никто не пришел. Отмаявшись трехчасовым ожиданием, я собрал со стола тарелки,
бокалы, разнес по комнатам стулья, сложил праздничную еду в холодильник и,
прихватив бутылку водки, отправился на край города, как на край света. Я трясся
в автобусе до конечной, ковылял по вымершей грунтовой дороге, продирался сквозь
ломкий бурьян, пока не вышел к обрыву. В обозримой дали, похожий на рухнувшую
новогоднюю елку, лежал мой город.

Я пил водку крохотными глотками, и раскаленные пьяные слезы текли по щекам. «Ну
как же так, а? – бессильно вопрошал я. – В чем я провинился перед тобой, жизнь?
Разве не ты сладкоголосым квартетом клялась много лет назад с экрана черно-белого
„Рекорда“ пора-пора-порадовать меня веселыми друзьями, счастливым клинком и красавицей
Икуку? Я же подпевал тебе, жизнь! Я же поверил! Как жестоко посмеялась ты надо
мной! Близится к концу мой третий десяток, а верных друзей нет и не будет, слабая
рука никогда не познает эфеса, и моя Икуку не загуляла на соседней улице. Икуку
– белокурый гибрид Миледи и Констанции. Ее не существовало, она была миражом,
слуховым обманом, опрокинутым „и кубку“, лужей дешевого портвейна на изрезанной
клеенке…»

И вдруг жизнь, пусть и запоздало, но все же расплатилась, вернула обещанное,
только сделала это слишком неожиданно, из-за угла, так что я не успел разглядеть
свое счастье и почти месяц слепо боялся его.

Читальня восприняла мое неожиданное решение без восторженных комментариев, как нечто
само собой разумеющееся, но я понял, что экзамен на должность библиотекаря с
честью выдержан.

Тимофей Степанович сказал мимоходом:

– Я же говорил, Алексей, родство – великая вещь!

Книга всколыхнула совесть, но не безрассудство. Я осознавал, что боец никудышный.
Специально для меня Оглоблин соорудил из обнаруженных в шкафу брусков белазного
протектора прочный и удобный панцирь на манер старорусского калантаря – две
половинки, скрепленные сверху гибким наплечником. К поясу цеплялся подол до колен
из более легкой камазной покрышки. Надетый поверх выринской куртки, панцирь
совсем не стеснял движений рук. Мотоциклетный шлем, укрепленный такими же шинными
пластинами, надежно закрывал шею и уши. Также меня наскоро обучили нескольким
простейшим, но действенным приемам с дядиным клевцом.

Многие часы я проводил у Маргариты Тихоновны. Она ставила свои любимые пластинки,
и мы говорили под аккомпанемент советской эстрады семидесятых годов на отвлеченные,
не громовские темы…

Благодаря Книге Памяти в один из тех тревожных вечеров я пережил звуковое
откровение, очень укрепившее мой дух… В динамике протрубила фанфара, и барабаны
рассыпали дробь эшафота. Над ними взмыл и затрепетал, словно знамя, высокий
мальчишеский голос: «Остался дом за дымкою степною, не скоро я к нему вернусь
обратно. Ты только будь, пожалуйста, со мною, товарищ Правда, товарищ Правда…»

В годы моего детства песня довольно часто звучала по радио. Не могу сказать, что
раньше она производила на меня особое впечатление, я свыкся с ней и не замечал
ни слов, ни музыки. Теперь же точно спали ватные заглушки и фильтры, открывая
иные сверхчастотные диапазоны. Я услышал песню заново.

Звучал не просто мальчик, солист детского хора. Ребенок-скальд воспевал подвиг и
смерть. Дискант нисколько не умалял жертвенной отваги юного голоса, наоборот,
наполнял его незамутненным чистым звоном, и перед глазами вставали величественные
картины Советской Валгаллы. Смерть одновременно была парадом на Красной площади
и вечным боем у разъезда Дубосеково, бронзой, мрамором, огнем. На короткий миг я
увидел или вспомнил свою воспетую будущую смерть. Она была прекрасна, потому что
оказывалась бессмертием. Меня захлестнули благодарность и ликование.

Я не выдержал и поделился переживаниями с Маргаритой Тихоновной.

– Все правильно, – сказала она. – Вот есть намоленные иконы, а есть начитанные
Книги, как наша. Почаще перечитывай, и страх навсегда потеряет власть над тобой…

Так к инфантильному арсеналу ложной памяти добавился звуковой эквивалент
советской вечности, неоднократно меня выручавший в трудную минуту. Позже к звуку
наросли изображения, напоминающие рваные кадры черно-белой хроники.

Словом, когда 6 июля вновь позвонил Латохин и назначил сбор, я был подготовлен к
поединку с павликами. За день до выезда я передал Маргарите Тихоновне на хранение
Книгу. Тогда собралась вся читальня. Был еще дополнительный повод – мы отмечали
день рождения Марата Андреевича.

Казалось, только у меня одного в сердце торчал ржавый гвоздь тревоги. По ребятам
ничего не было видно, словно и не предстоял бой. Я, в который раз, поразился
простому мужеству широнинцев. Люди с железными нервами, они могли шутить,
улыбаться, нахваливать Танины салаты и пирог Маргариты Тихоновны. Лишь застольная
песня выдала их тайное волнение, когда все затянули про товарища, улетающего в далекий
край.

Я изо всех сил постарался задернуть завтрашний день шторой, выпил стакан водки
за здоровье Марата Андреевича и, как умел, пристроил свой голос к хору: «Любимый
город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».

В КОЛОНТАЙСКЕ

Еще затемно мы впятером – Таня, Тимофей Степанович, Дежнев, Оглоблин и я –
спустились к «рафу». В больших клетчатых сумках лежало снаряжение и оружие.

Путь в Колонтайск я благополучно проспал. С утра меня донимало похмелье, я кое-как
пристроился в кресле, дорога и тряска убаюкали, и я забылся мертвой дремой.

В Колонтайске нас определили на постой к читателю Артему Веретенову. Он помогал
нам в бою с гореловской читальней. Жил Веретенов в частном секторе, и его двухэтажный
дом мог принять множество гостей. Нас поселили в бане, а мезонин, застекленную
веранду и беседку уже заняли более многочисленные читатели воронежской и ставропольской
читален. Во флигеле ютился отряд из Костромы.

Конечно, такое количество вооруженного народу рядом успокаивало, несмотря на известные
бытовые неудобства. Но я понимал и другое: раз мобилизованы столь внушительные
силы, значит, ожидается серьезная битва. В колонтайской читальне было двадцать
семь человек. У Веретенова собралось три с лишним десятка бойцов, и по его словам,
к Латохину еще продолжали стягиваться подкрепления. На квартире колонтайца Сахно
жили люди из Пензы. У Латохина остановились вологодские читатели. Ожидался даже
отряд Совета библиотек, общим числом не меньше двух дюжин.

Такое количество бойцов говорило о том, что павлики – не только опасный, но и
многочисленный противник. За последнее время к удачливой библиотеке присоединились
множественные недобитки, переписчики, долгие годы скрывавшиеся от войск Совета,
мародерствующие банды, неудавшиеся воры и прочее отребье громовского мира. Предполагалось,
под знаменами павликов собралось уже до сотни бойцов.

Самое неприятное, никто не мог сказать, сколько еще ждать появления павликов, день
или неделю, и это вынужденное бездействие угнетало.

Города я не увидел, прогулки нам не рекомендовались, да мне и самому не особо
хотелось выходить на улицу. Мы быстро перезнакомились с соседями. Когда Веретенов
представил меня как библиотекаря Вязинцева, кто-то с удивлением воскликнул: «Так
вы живы, а нам говорили, убили вас год назад!»

Коллеги оказались людьми славными. Общение с ними было интересным и полезным. Ведь
раньше я и не задумывался о сложнейших механизмах конспирации, позволяющих
читальням и библиотекам выживать в суровой реальности, полной крови, засад и покушений.

К примеру, читальня из Костромы в миру скрывалась под вывеской «Общество любителей
японской культуры». Библиотекарь костромчан Иван Арнольдович Кислинг работал
учителем русского языка и литературы и к Японии был совершенно равнодушен.
Читальня размещалась в небольшом полуподвале, где для отвода глаз преподавалось
отечественное самбо, выдаваемое за какой-то вид карате, и техника японского боя
на мечах. Предусмотрительный Кислинг нарочно заломил астрономические цены, отшивающие
всех любопытствующих. Маленькое бюро его было забито всяким околовосточным
хламом, который выдавался за японский – на случай появления комиссии. «Общество»
являлось организацией официальной, и если бы милиция вдруг и обнаружила в
подсобке десятка два старых драгунских сабель, загримированных под катаны, то
особых неприятностей у костромских любителей Японии не возникло бы.

Читальня воронежского библиотекаря Евгения Давидовича Цофина пряталась за ширмой
религиозной организации, занимающейся кошерным забоем. Поэтому люди Цофина на
законных основаниях не расставались с длинными тесаками, предназначенными для
умерщвления скота. Надо сказать, в своей читальне Цофин был единственным евреем.
Рыжий, носатый, с вечно недовольным и брезгливым выражением лица, он неизменно
отвращал всякого посетителя из городской администрации. Чиновники благоразумно
предпочитали с ним не связываться. Лишь однажды в читальню по ошибке сунулись
незваные гости из еврейского центра, но воронежские читатели «соплеменников»
ловко шуганули. Вскоре читальню навсегда оставили в покое и обходили как
дурнопахнущее место, чего и добивались Цофин с товарищами. На бой они явились в
продубленных, жестких словно доски, халатах и тюрбанах, заменяющих шлемы.

Ставропольские читатели в обычной жизни были казачьей станицей, конечно,
номинальной, существующей только в документах. Бумажный этнический статус
позволил библиотекарю Зарубину и читателям вооружиться холодным оружием. Зарубин
был далек от исторической правды и ориентировался больше на стрельцов времен
Ивана Грозного, так что читальня, кроме шашек, пик и нагаек, охотно использовала
бердыши.

Настоящего казачества ставропольцы сторонились так же, как и читатели Цофина –
евреев, что впрочем не мешало «японцу» Кислингу периодически дразнить Цофина,
спрашивая, не подать ли тому крови христианского младенца, или же призывать «казака»
Зарубина организовать воронежцам небольшой погром.

Жили мы неплохо. Латохин позаботился обо всем, даже о нашем питании. Еда была
самая простая: суп из горохового концентрата, каша, картофель, хлеб, пирожки с
мясом.

На второй день к нам коротко заскочил сам Латохин с бумагами. Под пристальным его
взглядом я поставил в каком-то документе свою нервную подпись: «Вязь» с
поросячьей закорючкой.

Нас подняли ночью. К дому Веретенова подкатил обшарпаный «Лаз», в который мы
спешно, за десять минут, погрузились. В автобусе заспанный Веретенов разносил
термосы с кофе и пластиковые стаканчики.

Мы приехали к огромному глиняному карьеру – будущему месту сражения. Работы в
карьере давно прекратились. Бурые склоны хранили глубокие следы экскаваторных
зубьев.

Сборное войско Латохина насчитывало восемьдесят четыре бойца. Окруженный
вооруженной толпой, Латохин прилаживал к шесту киот с Книгой Памяти, раскрытой
на титульном листе. Латохин воткнул шест в глину, и внутри киота зажглась маленькая
лампочка, подсвечивающая страницы.

К рассвету после нескольких тревожных часов ожидания стало ясно, что павлики на
книжную приманку не появились и бой откладывается. Мы выставили дозор и разошлись
по автобусам.

Утром ребята Латохина подогнали две полевых кухни с гуляшом и бочку хлебного кваса.
Всем раздали оранжевые безрукавки для маскировки, но это была перестраховочная
мера – на многие километры вокруг простирались строительные пустоши.

Мы простояли лагерем целый день. На закате вологодский патруль, обходя карьер,
наткнулся на павликовских лазутчиков. Пришлых было трое. Завязалась короткая схватка,
двоим павликам удалось скрыться, третьего, в полуживом состоянии, приволокли в
ставку Латохина.

Выглядел пленный ужасно, словно его минуту назад вытащили из палаты
травматологии полностью закатанного в больничный гипс так, что не было видно
лица. Серые несвежие бинты пропитались кровью и измазались в глине. У меня даже
возникла абсурдная мысль, что патрульные вначале раздробили павлику кости, а
потом быстро наложили гипс.

Впрочем, умирал он не от переломов – роковой удар нанес топор прямо в основание
черепа, между гипсовым воротником и головной перевязкой.

Марат Андреевич с ножницами подсел к раненому. Первая же снятая шина все прояснила
– страшный, заляпанный кровью наряд павлика оказался продуманным доспехом, на
манер рыцарского. Под бинтами прощупывался не гипс, а тяжелый пластик,
повторяющий контуры тела.

Марат Андреевич привычно орудовал ножницами, распарывая плотную перевязку.

– Кстати, это не кровь на бинтах, – весело сообщил он собравшимся. – Краска, имитатор.
Только не пойму, для чего…

– А это такая хитрая форма психологического давления, – сказал кто-то из
воронежских. – Одновременно видом своим и жуть нагоняет, и стукнуть забинтованного
вроде как трудней…

– Очень может быть, – согласился Марат Андреевич. – Библиотекарь у них – бывший
театральный художник…

Пленник лежал очищенный, как лобстер, а рядом грудой были свалены части его
панциря – кираса, поножи, наколенники и воротник.

– Помирает, – произнес за моей спиной Тимофей Степанович.

Словно услышав его слова, павлик судорожно дважды вздохнул, будто набирался
мужества, и умер.

– Теперь гостей недолго ждать, – уверенно сказал патрульный. – Мы там бинокль
нашли. Стало быть, следили они за нами. Как пить дать, где– нибудь табором
расселись и Книгу Ярости штудируют. Это часа на два, максимум три, значит, к
ночи подогретые заявятся…

– Товарищи библиотекари, – к нам подбежал колонтаец Веретенов, – на несколько
минут…

– Алексей Владимирович, пойдемте, Латохин зовет, – вологодский библиотекарь
Голенищев поправил стальной нагрудник, надетый поверх кожаного плаща, и зашагал
к подсвеченному шесту с Книгой. Я последовал за ним.

Импровизированный военный совет был в самом разгаре.

– Строим фалангу, – говорил Зарубин. – Сколько нас? Восемьдесят четыре? – Он
задумался, высчитывая. – На восемь рядов: по три, пять, семь, девять, одиннадцать,
пятнадцать бойцов…

– Это не фаланга, а «свинья», – возразил ему пензенский библиотекарь Акимушкин.
– Непатриотично, батенька. Да и суеверный я. Мы же не хотим повторить судьбу
ливонцев?

– Тевтонцев…

– Да какая разница! Рыцарей-псов.

Кислинг нахмурил брови и замогильно продекламировал:

– «Был первый натиск немцев страшен, в шеренгу русскую углом, двумя рядами конных
башен они врубились напролом…»

– Твардовский? – спросил молчавший до того Цофин.

– Двойка вам, Евгений Давидович! Садитесь! А что молодое поколение думает?

– Симонов? – предположил я.

– А вот это – пять баллов!

– Не понимаю… – шутливо насупился Цофин. – Как учитель русского языка может
носить фамилию Кислинг? Ну, Иванов, Петров…

– Ну, Цофин, в конце-концов… – ехидно продолжил Кислинг, и все заулыбались.

– Коллеги, – примирительно сказал Голенищев, – «свинья» – когда наступают враги.
А если свои, русские, то это уже «клин». Тут и думать нечего.

– Тогда вопрос исчерпан, – заключил Латохин. – Листочек есть у кого-нибудь?
Лучше в клетку, так рисовать проще. Ага, спасибо… – он взял протянутый Цофиным
блокнот.

Спустя минуту я с любопытством заглянул Латохину через плечо. Усеченный треугольник
напоминал схему театрального зала.

– Первые двадцать семь номеров, – пояснил Латохин, – это моя читальня. А вы,
товарищи, формируйте фланги.

Я выбрал место справа, сразу за колонтайцами. В центре стали вологодцы и
ставропольцы, а замыкающие ряды по семнадцать человек составили из пензенских,
костромских и воронежских читателей.

– Товарищи, – сказал Латохин, как только все клетки были распределены между
отрядами, – давайте быстренько сообразим тренировочное построение, чтобы в
случае тревоги не путаться друг у друга под ногами…

Надо отдать должное, все читатели действовали четко, без суеты и давки. Я специально
поднялся на глиняную насыпь. С высоты войско, ощетинившись грозными косами,
пиками, баграми, вилами, смотрелось более чем внушительно.

Раз за разом мы собирали и распускали «клин», и лишь после того, как уложились в
рекордный норматив – тридцать секунд с полной боевой выкладкой, – Латохин оставил
нас в покое.

Впрочем, особого отдыха не получилось. Через полчаса на противоположной стороне
карьера неторопливо появились павлики.

Просмотров: 894 | Добавил: SergLaFe | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]