Как никого другого мне всегда бывало жаль «женщин августа». За их угасающий зной,
за все еще лакомую переспелость, за эту курортность, близящуюся к концу. Уже приготовлены
билеты на поезд, день, другой, и придет пора сложить зонтик, одеться и покинуть
пляж зрелости, чтоб отъехать в сентябрь пятидесятилетних, оттуда в октябрь
пенсии и дальше прямой дорогой в бесконечную зиму, в саван и могилу декабря,
принимающего всех в свою старческую группу «от восьмидесяти и выше»…

Таня Мирошникова была типичной «женщиной августа». В тот вторник я увидел ее совсем
другой, не в маскировочном грубом костюме дачницы и не в боевом снаряжении. Она
надела платье персикового цвета – желтое с оранжевым – теплые августовские краски.
Стройная худенькая женщина с чудесными глазами – на солнце голубыми, на закате
зелеными, в пасмурную погоду серыми. Тане очень шли распущенные волосы – каштановые,
с блеском волны, если она их собирала в хвост, то в лице ее проступало что-то
трогательно мартышечье. Сколько же ей было лет? Наверное, сорок… На выпуклом
детском лбу проступили три параллельных морщины, глубокие, словно линии судьбы.
Трогательно смотрелись на чуть увядшей шее бусы – крупные белые драже фальшивого
жемчуга.

Таня была учительницей, преподавала в школе физкультуру. Закончила она
педагогический институт. Спортивная карьера Тани ограничилась первым разрядом по
фехтованию, но это полезнейшее умение весьма пригодилось широнинской читальне.

Лет пятнадцать назад Тане сделали неудачный аборт, после которого она уже не
беременела. Врачи и медикаменты не помогли, и однажды муж оставил ее. Привела
Таню в читальню подруга покойной матери. Таня находилась на грани самоубийства,
и сердобольная женщина своевременно это увидела и подарила Тане новую жизнь и
большую семью.

Я уверен, моя быстрая акклиматизация на новом месте во многом связана с чудным
женственным обаянием Тани Мирошниковой. Человеком она была легким – улыбчивая,
удивительно располагающая к себе, умеющая слушать. Она всегда хвалила и поддерживала
меня, да и просто любила таким, какой я есть: впечатлительным, нервным, далеко
не самым мужественным, только и название – «библиотекарь»…

Помню, в тот наш совместный вторник мы уговорились с Таней найти замену курице.
Остановились на жареной картошке и рыбных консервах. Таня недолго поворчала и затем
обязала меня составить на будущее список того, что я не ем, и жутко расстроилась,
увидев, что в немилость попали щи и холодец.

Марат Андреевич ушел на работу, а мы все утро вдвоем с Таней просидели на кухне.
Она с интересом расспрашивала меня о прошлом. В отличие от Тимофея Степановича,
ей ужасно понравилось, что я учился на режиссера. Я рассказал о своих былых
успехах в КВНе, и она сразу начала уверять, что видела меня по телевизору, я
отнекивался. Под конец Таня с воодушевлением сказала: «Алексей, вы творческая
личность!»

Я сам предложил ей прочесть Книгу, и она восприняла это с большим энтузиазмом,
хотя поначалу из вежливости говорила, что ее задача – охранять меня, а не читать
Книгу.

Она уединилась в спальне. Я же бездумно бродил по квартире, листал с середины роман
Пикуля, затем дремал. Проснувшись, перебирал дядины музыкальные диски, сел за
телефон. С третьей попытки я дозвонился домой. Застал маму. Я уже был
относительно спокоен, и голос не выдал тревоги. Я как можно равнодушнее сказал,
что в ближайшие месяца два – раньше не получится – попытаюсь решить проблемы с
продажей квартиры. Мама сразу забеспокоилась: хватит ли мне денег, и я заверил
ее, что глубинка оказалась очень дешевой, город в целом нравится, и в жилищной
конторе встретились очень сердечные люди, обещавшие помочь с покупателем. Так я
лгал, и мама, вполне удовлетворенная, просила меня держать ее и отца в курсе
всех событий.

Едва я положил трубку, из спальни вышла Таня. Я смутился, потому что не был
уверен, слышала ли она мой разговор, впрочем, ничем не затронувший интересы
читальни. Разглядев Таню получше, я сообразил, что ей не до подобных пустяков.
На ее порозовевшем лице застыло выражение светлого умиленного восторга, направленного
внутрь себя. Я неподвижно наблюдал это непонятное звенящее состояние и боялся
лишним движением или словом потревожить его.

Таня приблизилась ко мне. Зрачки ее чуть прищуренных глаз плавали в волнующей
чувственности, словно ее до того несколько часов изнуряли любовью, но какой-то
принципиально иной, совершенно не телесной. Рот был приоткрыт, она дышала маленькими
вздохами, сглатывала их, отчего и в горле, и на губах рождались легкие, чуть
липкие звуки, какие издает расклеивающийся поцелуй. Она произнесла с волнующей
хрипотцой: «Все хорошо, Алексей…»

Когда ночью я украдкой полез за дядиными порножурналами, полистать на сон
грядущий, то на очередном глянцевом развороте вдруг осознал, что вполне могу обойтись
тем воспоминанием о Тане.

А через две недели, на четвертом дежурстве, она за завтраком сказала с
дурманящей прямотой: «Алексей, не поймите меня превратно. Вы молодой человек, вам
нужна женщина, и тут нет ничего стыдного. Вам тяжело находиться взаперти. Если
хотите, я… Со мной, обещаю, не будет никаких проблем. И вы сами себя лучше
чувствовать будете, это же физиология, с ней трудно и глупо бороться. Наверное,
это все звучит пошло… Это чтобы вам комфортнее было. На время. Когда поспокойнее
станет, вы познакомитесь с кем захотите. Если же я вас шокировала или оскорбила,
то извините, я знаю, что не совсем для вас подхожу, – и возраст, и, может, у вас
на Украине девушка…»

Я, конфузясь, поблагодарил: «Спасибо вам, Таня…»– и благоразумно поостерегся
воспользоваться этим предложением.

Дело в том, что буквально за несколько дней нечто подобное я выслушал от младшей
Возгляковой, с той разницей, что она действовала без экивоков, напрямик. Сообщив,
что перед прочтением Книги она всегда сильно волнуется и потеет, Вероника
закрылась в ванной и вышла оттуда голой. Глядя на нее, я был готов изменить свое
пренебрежительное отношение к пышным формам. Передо мной предстала упругая
гипсовая мощь парковой девушки с веслом, а не рубенсовский ожиревший пасквиль на
тело.

В мелких солнечных каплях, сияюще-белая Вероника вначале посетовала на тяготы
моего вынужденного одиночества и заверила, что готова делать все для моего, как
она трогательно сформулировала, «мужского удобства». Говоря, Вероника вытиралась
банным полотенцем, причем делала это с непередаваемым бесхитростным жеманством.

Я взволнованно косился на небольшие яблочно-круглые груди и крепкий широкий
живот, на мокрую курчавую гроздь у основания могучих бедер Вероники, но
осторожность победила искушение. Я был уверен, что меня просто пытаются
привязать к читальне женщиной.

Довольно топорно я перевел разговор на дядю Максима. Прием удался, Вероника сразу
посерьезнела и оделась. Потом она читала Книгу, ей было не до разговоров.

Следующим утром Возглякову сменял Марат Андреевич, и уже перед уходом, в дверях
Вероника шепнула, что ее предложение по обеспечению моего «удобства» остается в
силе.

МАРАТ АНДРЕЕВИЧ

Он был коллегой дяди Максима, работал с ним в одной клинике, пока дядю оттуда не
уволили. Семейная жизнь Марата Андреевича Дежнева сложилась неудачно. С женой он
расстался, хоть и было это для него нелегко – Марат Андреевич очень любил двух
своих дочерей. Единственной радостью были выходные, когда он приходил к бывшей
жене и забирал девочек на весь день, гулял с ними в парке, водил в кино. В
течение десяти лет только эти воскресные прогулки скрашивали его быт.

Жена уехала в начале девяностых с новым мужем за границу. Марат Андреевич
смирился с горькой утратой, понимая, что девочкам в далекой Канаде будет лучше.
В любом случае, жизнь Дежнева эмоционально оскудела. Подступило ранее незнакомое
одиночество.

В один из тоскливых воскресных вечеров он повстречался с дядей Максимом. Оба
были одинаково удивлены произошедшими за несколько лет переменами. Перед Маратом
Андреевичем стоял счастливый, уверенный в себе человек, навсегда покончивший с
пьянством. Дежнев, наоборот, поразил дядю опустившимся видом и горьким унынием.
Дядя Максим пожалел бывшего коллегу и пригласил в читальню. Это было незадолго
до невербенских событий.

Дядя Максим не ошибся с выбором. Дежнев идеально влился в коллектив –
мужественный одинокий интеллигентный человек. Широнинская читальня уважала
Марата Андреевича и дорожила им.

Я рад, что те первые дежурства пришлись на таких читателей, как Таня Мирошникова
и Дежнев. Спокойная доброжелательная манера общения, исключительная деликатность
и остроумие действовали на меня благотворно.

С огромным удовольствием я слушал Марата Андреевича, смакуя удивительные
обертона насмешливого, чуть потрескивающего, словно дрова в камине, голоса,
который в сочетании с худощавой, чуть сутулой статью Марата Андреевича, с
дымящей в пальцах грушевой трубкой создавал удивительно умиротворенную картину,
и слова: «Послушайте, Алексей», – звучали: «Послушайте, Ватсон…».

Как же был необходим мне разумный спокойный диалог, когда страх и неведение
терзали мою душу. Но стоило Марату Андреевичу вступить в беседу, и я знал, что
эта фонотерапия все поставит на свои места, освободит от пут кошмара и подозрений.

Марат Андреевич охотно делился со мной многолетним опытом постижения громовского
творчества:

– Если разобраться, Алексей, Книги в сути представляют собой сложные сигнально-знаковые
структуры дистанционного воздействия с широким психосоматическим спектром. Их
можно назвать препаратами или, еще лучше, программами. Каждая Книга-программа
начинена субпрограммой-резидентом – закодированным подтекстом, который активизируется
при соблюдении Двух Условий «пристального» чтения. Резидент просеивается мимо
сознания и, агрессивно вторгаясь в область подсознательного, временно изменяет
или, лучше сказать, деформирует системы восприятия, мыслительные, физиологические
процессы. Он как бы парализует читающую личность. На фоне ослабления духовной
активности индивида и происходит жесткая корректировка психофизиологических
процессов организма, в результате чего достигается эффект гиперстимуляции
внутренних ресурсов, мозговых центров, отвечающих за память, эмоции. Я не слишком
заумно объясняю?… Самое интересное, резидент не поддается обнаружению на внешнем
художественном уровне, поскольку он распылен по всему информационному полю
программы. Он присутствует не только в акустическом, нейролингвистическом и
семантическом диапазонах Книги, но также в визуальном диапазоне – то есть в полиграфии:
шрифте, бумаге, верстке, формате – и, что весьма немаловажно, в хронологическом.
Я к чему веду, Алексей. Стопка ксерокопий никогда не станет книгой семьдесят
седьмого года выпуска. В мире не существует средств и технологий, позволяющих
превратить продукт двухтысячного года в продукт, выпущенный в тысяча девятьсот
семьдесят седьмом. Подделать Книгу невозможно и потому, что она еще несет заряд
своего времени…

Я обратил внимание, что Марат Андреевич избегает разговоров о собственном
книжном переживании. Это выглядело несколько странным – как если бы шофер,
охотно болтающий о технических особенностях машины, почему-то держит в строжайшей
тайне все, что ему довелось увидеть в дороге.

Марат Андреевич настолько располагал к себе, что я решился спросить его о
воспоминаниях, которые он видит. Я, честно говоря, не подозревал, что подобный
вопрос бестактен, и хорошо, что он сразу просветил меня насчет читательской
этики, и я больше никого не потревожил праздным любопытством.

Марат Андреевич на секунду опешил и с улыбкой ответил:

– Алексей, представьте себе ситуацию: мужчина, счастливый любовью, вдруг предлагает
свою женщину первому встречному, чтобы и тот мог разделить его восторги…
Забудьте, вам все равно никто не ответит. Вы лишь поставите людей в неловкое
положение… Договорились?

Уже прочтя Книгу, я не нашел каких бы то ни было барьеров, помешавших бы мне
поделиться впечатлениями. Да простит меня Бог, я даже завидовал всем широнинцам,
думая, что мои воспоминания просто уступают их книжным грезам…

ОСТАЛЬНЫЕ ЧИТАТЕЛИ

С четверга по воскресенье мы прощались с погибшими товарищами. Хоронили их по
очереди, только кремировали в один день.

На самой кремации я не был. За мной заезжали, когда урны отвозили на кладбище.
Маргарита Тихоновна, опасаясь провокаций, вообще не хотела, чтобы я куда-либо
отлучался из квартиры, но я посчитал, что будет нечестно, если дежурившие у меня
читатели не смогут проводить друзей в последний путь. Поэтому я всякий раз
надевал цепь с Книгой, спускался к нашему «рафу», и мы катили на кладбище.

Похороны тщательно охранялись. Неподалеку от стены, в которой муровались урны, в
соседнем ряду совершали свой копательный труд могильщики, человек шесть. Я тревожно
поглядывал на них, пока не узнал в кладбищенских работниках Иевлева,
вооруженного лопатой, и Кручину с заступом. Игорь Валерьевич кивнул мне, а
Николай Тарасович сделал успокаивающий знак рукой: мол, все под контролем.

А вот поминки были коллективные, в воскресенье вечером. Устраивали у Маргариты
Тихоновны, чтобы лишний раз не привлекать внимания к моей квартире. Тимофей Степанович
надел боевые награды, а бывший ударник Кручина – орден Трудового Красного Знамени.

Посмертные чествования погибших широнинцев запомнились плохо. Я жутко напился –
вздумал глушить водкой, как динамитом, непреходящий страх, усиленный празднуемой
тризной. Не помогло. Все мучительные мысли плавали кверху брюхом на самой поверхности
ума, сумасшедше кружилась голова, точно летела отрубленная с плахи, я надрывно
блевал в коридоре у Маргариты Тихоновны и в «рафе». Таня вытирала мне салфеткой
мокрый рот, а у меня не хватало сил и голоса извиниться.

С похмельного понедельника пошла вторая неделя моей библиотекарской жизни. Я ближе
знакомился с остальными читателями. В тот день со мной дежурил Николай Тарасович
Иевлев. Человек он был неразговорчивый и оживлялся, лишь когда речь заходила о
Книге.

С юности он занимался гиревым спортом и многоборьем, что обеспечило ему такую могучую
комплекцию, и в свои догромовские времена, буйствуя во хмелю, Иевлев в одиночку
запросто переворачивал на улицах легковушки. Только Книга в должной мере
остепенила Николая Тарасовича. Работал он кузнецом.

Глубокий шрам на лице был памятью о невербинской битве. Говорили, это след крюка
легендарной крановщицы Данкевич, женщины-берсерка из клана Моховой.

Историю моей жизни Иевлев выслушал внимательно и, как оказалось, сделал особые выводы
– наутро занес пружинный эспандер и две пудовых гири:

– Но главное, про шею не забывай. Тонкая она у тебя, точно палец… – со вздохом
заключил Иевлев. – Становишься в борцовский мостик, головой уперся, и вниз-вверх,
пока не устанешь. Каждый день качай. Шея – самое важное, – поучал он.

Я кивнул, но Николай Тарасович очевидно не заметил в моих глазах соответствующей
готовности и назидательно добавил:

– Одному из колонтайской читальни заехали битой по шлему, черепная кость
осталась цела, а шейные позвонки не выдержали…

Саша Сухарев в день дежурства подарил мне опасную бритву «Золинген».

– Если освоишь – противнику как минимум придется фотку на паспорт менять, потому
что носа у него уже не будет, и заодно щек и ушей. – Сухарев светло, по-гагарински,
улыбался. – По закону Российской Федерации не относится к холодному оружию, –
пояснял он. – Для повседневного скрытого ношения вполне подходит… Нужна вещь,
чтобы менты придраться не могли, – молоток там или отвертка подлиннее. Отверткой
дубленку пробить – не фиг делать, а застукали менты – все путем, шкаф иду
подруге собирать. В темноте отвертка опять-таки незаметная, быстрая, достал, тырц
– и в печени дырка или там в горле. Надежная штука…

Происходил Сухарев из неблагополучной пролетарской семьи, и все шло к тому, что
проведет он свои годы за решеткой. С шестого класса Сухарев был на учете в
детской комнате милиции и не загремел на «малолетку» исключительно благодаря
тому, что местный участковый приходился его матери каким-то дальним родственником.

Тюрьма настигла Сухарева после армии. Сел он на два года за хулиганство. По счастью,
в колонии его пути пересеклись с читателем Павлом Егоровым.

Сухарев вышел на свободу, первый месяц беспутничал, но, словно по волшебству,
образумился. Разумеется, его перевоспитала не тюремно-исправительная система.
Егоров, освободившийся раньше, успел принять участие в невербинской битве и, когда
обновленная широнинская читальня активно набирала новых членов, вспомнил о
Сухареве, нашел его, и широнинцы обрели верного товарища.

В тот рекрутский набор начала девяносто седьмого года попали Гриша Вырин и уже
покойный Вадик Провоторов…

Семья Вырина происходила из древнего рода староверов. Хоть последние два
поколения не имели отношения к религии, Гриша оказался генетически предрасположен
к жизни в закрытом обществе, к тайне и избранности.

Вырин оклемался в рекордно быстрые сроки. За неделю отек сошел, и Гриша снова
смог двигаться, ожидая, когда срастутся трещины в позвонках. Врачи успокоили нас,
сказав, что Гриша легко отделался и через месяц-полтора будет на ногах.

Я частенько навещал его в больнице. В одном из разговоров выяснилось, что в
институтские годы Гриша состоял в кавээновской команде:

– Была такая песня Анны Герман «Надежда». Я сочинил переделку на тему олигархов…
– еще слабым, но чистым голосом Вырин напел:

– Скрипнули протяжно тормоза
Возле дорогого магазина.
Грустные еврейские глаза
Дали мне совет из лимузина:
«Надо только выучиться лгать,
Надо стать отпетым пидарасом,
Чтоб порой от жизни получать
Рябчика под сладким ананасом», —

Гриша кисло усмехнулся: – Наш капитан забраковал – дескать, слишком грубо…
Алексей, а вот ты взял бы эту переделку? Я имею в виду, когда капитаном был? –
неожиданно, с какой-то болезненной надеждой спросил он.

Я бы эту песню тоже отверг, и не в «отпетых пидарасах» дело, хотя и в них тоже,
особенно в роковом тандеме с еврейскими глазами, дающими неприличные советы. Но
что стоили моя правда и двуличная мораль студенческих балаганов? Я помнил, как
Вырин, не раздумывая, отдал мне свою защитную куртку, и знаю, что так же, не
раздумывая, отдал бы жизнь за меня и за нашу читальню. Поэтому я сказал:

– Конечно, взял бы! Замечательная пародия. У вас в команде просто капитан был
без чувства юмора.

– Спасибо, Алексей, – Вырин счастливо улыбнулся и пожал мне руку.

Денис Луцис был настоящим аксакалом громовского мира, читателем с десятилетним
стажем. Крошечная самарская читальня, из которой он вышел, была по сути семейным
подрядом. Обрусевшие прибалты Луцисы – родители Дениса и ближайшие родственники,
общим числом одиннадцать человек – владели Книгой Памяти. Тихое благополучие
оборвалось с похищением Книги и гибелью стариков. Родители и дядья Луциса пали в
невербинской битве. Сам Денис, хоть и пережил схватку, сделался в одночасье
круглым сиротой. Домой он решил не возвращаться. Оставшиеся в живых двоюродные
сестры и тетка прибились к новой самарской библиотеке. Денис же сдружился с
широнинцами. Тяжелая утрата не раздавила его. Он закончил исторический факультет
университета и преподавал в автодорожном техникуме.

Человеком он был сложным, любое неловко сказанное слово больно ранило его.
Причем Луцис обычно не подавал вида, предпочитая носить обиды в себе. Я быстро
научился распознавать это состояние. Если Луцис вдруг становился болезненно
педантичным, нарочито вежливым, а при разговоре поглядывал несколько в сторону,
было ясно – Денис чем-то до глубины души оскорблен. Впрочем, стоило лишь
спросить, что произошло, как он сразу открывался и со скрупулезной горечью
сообщал, что же собственно его задело. К примеру, Луцис встречался со Светланой
Возгляковой, но непонятно почему делал из этого страшную тайну, хотя все знали
об их отношениях. Тем не менее шуток на эту тему он категорически не принимал. К
счастью, Луцис был отходчив, после извинения мгновенно оттаивал.

Как и Марат Андреевич, Луцис иногда делился со мной своим книжным опытом:

– Года четыре назад я понял, что при желании смогу воспроизвести повесть в уме
без помощи Книги. Я попытался это сделать, пустил в голове такую бегущую строку.
Ничего не получилось. Я думал, что слова перепутал, сверился с Книгой – и все
оказалось правильно. Стало быть, возникшие в голове слова без своего графического
эквивалента не действовали. Я пробовал текст вслух проговаривать. Ведь на
групповых сеансах конкретно читает только один человек, а на остальных Книга
воздействует звуком. Снова провал. Без самой Книги звук не работает…

Благодаря Луцису я в скором времени смог ориентироваться в именах и перипетиях
громовского мира. Общались мы по-приятельски, без намеков на субординацию читатель
– библиотекарь.

Глядя на Луциса, я совершенно не понимал, почему Маргарита Тихоновна остановила
свой выбор на мне как на преемнике дяди Максима. Решительный, опытный, храбрый,
с юных лет причастный тайне Книг, Луцис был бы самой достойной сменой. Сам же
Денис говорил, что не годится для руководящей должности, и по мере сил и времени
опекал меня.

Вообще, с первых дней широнинцы делали все возможное, чтобы скрасить мое
заточение, обустроить быт. Сестры Возгляковы переклеили в квартире обои,
покрасили оконные рамы и двери, Федор Оглоблин переложил в ванной и на кухне
плитку, заменил всю сантехнику, поставил новые колонку, плиту и начал стеклить
балкон. Так что я не врал, когда сообщал родителям: ремонт идет полным ходом, и
денег на все хватает.